— Ну, знаешь ли! — произнес он очень отчетливо. — Ты что, шутки со мной шутить вздумал? С твоими куриными мозгами?
Игорь Николаевич посмотрел на часы — было девять часов шестнадцать минут сорок пять секунд — и встал.
— Кретин! Придурок! — продолжал шеф. — Чтоб ноги твоей…
Игорь преспокойно взял чашку и выплеснул горячий кофе ему в лицо.
Шеф схватился обеими руками за щеки, обалдев до полной немоты. Образовалась тяжелая тишина.
— Ты что, ты совсем охре?… — начал было он.
Игорь выплеснул ему в лицо остатки кофе. При этом молча смотрел в глаза.
Ему было просто любопытно. Ни страха, ни возмущения — одно любопытство, которым, возможно, он заразился от Никиты.
Все сослуживцы, повскакав с мест, напряженно ждали — что будет.
— Идиот! — выкрикнул шеф, повернулся и торопливо пошел к себе в кабинет, рукавами стряхивая с пиджака и рубашки кофе.
Игорь Николаевич задумчиво смотрел ему вслед. Потом поставил чашку на стол и отправился следом за шефом.
От него шарахались.
Шеф уже у дверей своего стеклянного кабинета обернулся и увидел Игоря Николаевича. Тот сделал еще шаг — и шеф, быстро войдя в кабинет, захлопнул дверь и заперся изнутри.
Игорь Николаевич посмотрел на часы.
— Пятьдесят две секунды, — произнес он вслух. — Пятьдесят две секунды — надо же… Пятьдесят две секунды…
Вот, собственно, и вся история.
Игорь Николаевич не стал считать, сколько часов своей драгоценной жизни отдал ожиданию на берегу. Их было явно больше, чем показала бы вскрытая знакомым хакером карточка, которую он, уходя, не вернул в отдел кадров Центра восточной мудрости. Правду ему сказало зеркало — река унесла из жизни не те несколько месяцев, в которых он отдавал себе отчет, а несколько лет.
Он понемногу заново учился жить без ожидания и без врага. Но ведь это такая отрава… Вот почему он раза два в неделю устраивался с газетой, а то и с термосом на берегу нашего городского канала. Он знал, что если не форсировать события, болезнь скоро пройдет. Хотя окончательно изъять из памяти врагов (сказав это, он, сдается мне, подумал о Еве) человеку средних способностей, пожалуй, не удается никогда.
* * *
Он ушел, а я осталась на берегу. После таких откровений я просто хотела убедиться, что со мной все в порядке. Смотрела на воду и прислушивалась к себе. Нужен ли мне этот труп врага? Готова ли я отдать за него десять лет жизни? А если готова — то кто же я такая?…
Ко мне подсел красивый юноша в белой повязке. На повязке были два иероглифа — вроде китайских, но в одном под вертикальной чертой примостилась непонятная зверюшка.
— Простите, — сказал он. — Я вижу, у вас проблема. Я помогу вам с ней справиться. Пойдемте, это тут близко…
В голосе было искреннее сострадание.
— Мое время вам не по карману, — ответила я. — И скажите, пожалуйста, почему вы так высоко повязали эту белую тряпочку с иероглифами? Что вы там под ней скрываете?
Реакция у меня неплохая — но я до сих пор не поняла, как ему удалось столь стремительно исчезнуть. Возможно, он растаял в воздухе. Это случается с теми, кто слышит прямой и малоприятный вопрос. А я ведь даже не протянула руки к его повязке.
Мне было не до погонь и разоблачений — следовало разобраться с собой.
Высидеть на скамейке в одиночестве, глядя на воду, удалось ровно полчаса.
Вода медленно уносила листья, мелкий сор, задумавшихся чаек.
Я убедилась, что мое сердце действительно свободно и от вражды, и от малодушия, встала со скамейки и ушла.
