— У меня сегодня было ужасное утро, — пожаловался он, помогая ей вытаскивать из машины сумки и следуя за ней в дом. Пока Пегги укладывала продукты в холодильник, Мейсон рассказал ей о кошельке и о пенни.
— Я забыла купить яйца, — вдруг прервала его жена. — Придется снова ехать в магазин. — Она захлопнула дверцу холодильника и наклонилась над столом.
Он пристально смотрел на нее.
— Да оставь ты это, — сказал он. — Я потом куплю яйца. Я тебе рассказываю, что со мной случилось утром.
— Прости, — ответила она, — но я не вижу здесь большой проблемы.
— Ну как же, этот проклятый пенни…
— Ты беспокоишься из-за пенни? — она улыбнулась мужу, отводя локон, упавший на лицо. Он снова упал ей на лоб, она посмотрела на него, скосив глаза, подула, и он упал снова.
Мейсон поймал себя на том, что улыбается. У нее иногда были совершенно дурацкие манеры, но это ему нравилось. Однако рассуждала она всегда умро, а сейчас он нуждался в ее совете.
— Я думаю, нет особой причины беспокоиться, — сказал он. — Просто эта история раздражает меня, как навязчивая песенка.
— Прекрасно. Если беспокоиться не о чем, тогда перестань этим заниматься. И кончено дело.
— Но, видишь ли… Я взял пенни этой женщины. В этом и есть… дело.
— Но ты же сказал, что отдал ей пенни.
— Но я взял кошелек.
— Верно. Но кошелек, как сказала его владелица, стоил один пенни. Значит, ты за него заплатил.
— Да…
— Тогда это значит, что у тебя комплекс Авраама Линкольна.
— Наверное… Черт возьми, о чем ты говоришь?
— Авраам Линкольн прошел в метель десять миль, чтобы вернуть пенни, который брал взаймы.
— Скажи мне, для чего Линкольн брал в долг пенни?
— Может быть, ему нужно было купить кошелек для мелочи. — Она улыбнулась мужу. — Дай мне посмотреть на него.
Он извлек из кармана кошелек и протянул ей.
Пегги рассматривала рисунок, все еще улыбаясь.
— Да, — сказала она. — Это и правда непростая вещь.
— За пенни это отличная покупка.
— Да, за пенни, который ты истратил, это отличная покупка.
— А тут ты ошибаешься. Я в жизни не тратил пенни с таким трудом. И последний час это просто грызет меня.
— Ладно. Я могу разрешить твои проблемы. Задай себе вопрос: что в данной ситуации самое сложное для тебя?
— Пойти назад и признаться.
— Значит, это и надо сделать. Самый трудный выбор — самый верный. Принеси этой женщине другой пенни, и твоя совесть будет спокойна.
Несомненно, совет был хорош, но когда Мейсон миновал дом миссис Фортунато, на этот раз на машине, он вздохнул с облегчением, увидев, что гараж заперт, а на почтовом ящике больше не висит объявление. Она рано прекратила распродажу. Он заметил свет лампы сквозь задернутые занавески в окне фасада и уже готов был постучать в калитку. Но вместо этого направил машину к парку, словно улица притягивала его с какой-то магнетической силой. Он закончит свою прогулку спокойно. А миссис Фортунато подождет. Да и его совесть тоже.
Он шел вверх по холму, к деревьям на лужайке для пикников, шел с неясной мыслью, будто ищет что-то особенное. Пегги он сказал, что собирается в книжный магазин, и при этом не солгал. Может быть, он еще зайдет туда… Еще ничего не решено. Утром у него просто сдали нервы — сколько волнений из-за одного чертова пенни. Во всяком случае сейчас у него не было намерения встречаться с миссис Фортунато. Но у него не было намерения и не встречаться с ней. Он двигался по нейтральной территории, по земле «поживем-увидим».
В парке было пусто и тихо, и ему мерещилось нечто странное в ветре, словно ветер хотел ему что-то внушить, но что именно, непонятно. Он пересек пустое бейсбольное поле и напился из фонтанчика, прежде чем продолжить восхождение. В двадцати футах впереди лежала куча опавших листьев, казалось, кто-то не до конца разворошил ее. Мейсон внезапно подошел к ней, ударил ногой, так что листья закружились в воздухе, а ветер разнес их по траве. Он наблюдал за летящими листьями, захваченный наводящей грусть атмосферой безлюдного парка, а когда повернулся, чтобы идти вниз, увидел огромный лист, сухой и скрученный, странно напоминавший отрубленную человеческую руку.
Он наклонился и поднял лист. Под ним лежала двадцатидолларовая банкнота, гладкая, словно только что отпечатанная, и хрустящая, как сам лист.
