Экипированный, как надо коменданту, я подбегаю к машине. Ее кузов доверху наполнен кислородными баллонами, даже за кабину спрятаться не удастся. Отступать поздно, и я, под философские пассажи Ивана о некоторых упрямых хохлах, забираюсь в кузов. Машина выезжает на шоссе, построенное трудолюбивыми японцами в плену. Серпантин шоссе кружит по склонам заснеженных сопок. Иногда, глядя на какой-нибудь поселок, кажется, что смотришь на него с самолета. Смотреть вперед я не могу: встречный «ласковый ветерок» действует на лицо подобно рашпилю, которым сапожники обдирают лишнюю резину каблуков. Мою тяжелую шинель этот ветерок превращает в легкое ситцевое платьице, защищающее только от солнца. Ноги в ботинках задубели уже давно, перчатки висят пустыми пальчиками на сжатых кулаках. Надежно утеплена только голова: кожаная шапка, если завязать веревочки не сверху, а снизу – отличная штука. И почему это великий Суворов призывал охлаждать голову?… Я ложусь на баллоны, чтобы не создавать машине дополнительное сопротивление: пусть бежит быстрее… Через пару минут температура баллонов достигает моих печенок: баллоны оказываются холоднее воздуха. Тогда я начинаю танцевать, если можно назвать танцем движения еще живого карася на горячей сковородке. В отличие от молчаливого карася, я громко ору в такт что-то лирическое, типа «Лоц, тоц, первертоц…»
Эти мероприятия несколько скрашивают мой досуг. Мы уже преодолели больше половины пути, когда мотор замолкает, машина останавливается. Обеспокоенный Иван выскакивает из кабины и стаскивает меня с баллонов. Водитель, пожилой мужик, произносит несколько русских слов и поднимает капот. Там – дизель, который я знаю только в теории. Пытаюсь ему помочь отвернуть топливную трубку, но у меня руки стали такие же деревянные, как и у него. В кабине так же «жарко», как на улице. Бухгалтерша там уже совсем окоченела, и только заиндевевшее лобовое стекло говорит, что она жива и даже дышит. Мы с Иваном пытаемся толкать друг друга кулаками, чтобы согреться, но замерзшими ногами толкаться неприлично. Танцы типа чечетки тоже помогают мало: нужен внешний источник тепла.
На дороге других машин нет, – ни встречных, ни поперечных – слишком рано. Взошедшее солнце еле просматривается сквозь серую изморось, накрывшую сопки… Мы просто-напросто замерзаем. Замерзаем среди бела дня, прямо на японской дороге «союзного значения». Японский бог равнодушно смотрит на нас из морозного тумана…
Однако наш водитель не сдается. Он сует тряпки в топливный бак и с трудом разжигает несколько коптящих черным дымом факелов. Два из них он ставит под двигатель, в огонь остальных сует свои руки. Мы с Иваном поочередно суем в пламя то руки, то ноги, все же стараясь уберечь от дыма наши белые шарфики.
Несколько раз водитель переносит руки из пламени факела в двигатель. Из нас уходят последние остатки тепла, вместе с ними – надежда, – все в машине тоже уже застыло…
Внезапно двигатель, уныло чихнув два раза, начинает вдруг уверенно реветь!
Боже, какое большое счастье, какое наслаждение – слышать этот рев, обонять и вдыхать гарь и копоть работающего двигателя!!!
Всю остальную дорогу я уже не чувствовал ничего, кроме тревоги за работающий двигатель. Только его – то натужный, то неравномерный рев я и слышал…
В Чите заскакиваем на вокзал и немного приводим себя в порядок. Затем спешим в банк. Тут нас огорчают: наши деньги еще не пришли. Других денег у нас нет, даже на обратную дорогу. А как хочется есть, – не описать словами! Глубокая депрессия очень голодного человека при сильном холоде – не приведи, Господи!
А вот приходит и счастье: вспоминаю, что у меня за обложкой удостоверения когда-то была спрятана 100-рублевая облигация. Проверяю: есть!!! Эта бумага свободно продается и покупается!
Летим, спешим в ближайшую сберкассу. Там мы получаем удар с совсем неожиданной стороны: касса принять облигацию не может, так как сегодня производится очередной тираж выигрышей, и наша облигация может выиграть.
– Ну, вот и выиграйте, – советую кассирше я. – Разбогатеете, мы будем рады.
Но работница рубля твердо стоит на своем: запрещено, «
