Павлик заговорил. Это ли не счастье для родителей? Но чем дальше, тем более пугающими были эти разговоры, потому что разговаривал он совсем не так, как положено лопотать ребенку пяти лет, а разговаривал он как взрослый. Причем как взрослый, умудренный опытом. И повел себя соответственно. "Я буду всё делать сам", - сказал, как отрезал. Впрочем, скоро и к этому привыкли - к чему только не привыкнешь...
Сам Зислис, однако, ни на один день не забывал того происшествия на пустыре. Уже в юношеском возрасте путем напряженных размышлений он пришел к выводу, что над ним был поставлен некий эксперимент, ни смысла которого, ни целей он себе не представлял. С известной долей уверенности он мог предположить, что наблюдения за результатами эксперимента будут вестись и в дальнейшем. Об организаторах эксперимента он не мог сказать ничего, склоняясь к мысли об "инопланетчиках".
Он относился к тому сорту людей, которые склонны доверять своим выводам, если те имеют под собой достаточно прочное основание.
Следствием сделанных на основе долгих размышлений выводов стало жизненное кредо, сформулированное юным Зислисом: "Моя жизнь - это сугубо личное дело меня самого, и любые попытки вмешаться в нее будут обрываться решительно и беспощадно." Этого кредо он придерживался и по сей день, будучи уже полковником в особом отделе и руководителем спецгруппы, хотя, разумеется, с течением лет первоначальная формулировка значительно пообтерлась, да и юношеский пыл несколько поостыл.
И до сих пор он свято верил в перманентные попытки вмешательства "инопланетчиков" в земные дела и в то, что попытки эти следует обрывать "решительно и беспощадно". Он и не заметил, что со временем его настороженность, подозрительность и постоянная готовность к встрече с "чужими" превратились в настоящую фобию.
И теперь, стоило ему получить подтверждение своим опасениям - впервые за сорок лет столь явное и недвусмысленное, - как эта фобия заявила о себе в полный голос.
Страх
Полковник Зислис был напуган. Он сам себе в этом не признавался, но он был смертельно напуган. Если бы он позволил себе признаться в этом, черный, неконтролируемый страх вырвался бы наружу, и тогда бы это был уже не полковник Зислис, а затравленный зверь, готовый к последней схватке. Хуже всего было то, что он и сам не мог объяснить, что именно его так испугало.
Возможно, это был один из тех приступов необъяснимого страха, какие испытывают дикие животные перед землетрясением. Когда забываешь обо всем на свете, и тебя охватывает только одно паническое желание: спасаться бегством. Но полковник заставил себя подавить панику и вернуться к делу. Кофе еще не остыл, он налил себе полную, без четверти, чашку и капнул в нее коньяка из фляги, которую всегда хранил в нижнем ящике стола. Он старался не глядеть на разбросанные по столу, исчерченные рукой Шнайдера листки. Он даже попытался выкинуть из головы все эти мысли, взбудораженные разговором со Шнайдером. И вдруг он почувствовал, что ему полегчало. То ли кофе подействовал, то ли он просто успокоился, но цепкая головная боль вдруг отпустила, и он понял, что теперь может рассуждать ясно.
Ну, хорошо, предположим, Шнайдер прав. (Разве он сам не ждал этого столько лет?) И что же? Что означает это для Организации?
Что означает это для его людей? Наконец, что означает это лично для него, полковника Зислиса? Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что поставил Организацию и подчиненных ему людей на предпочтительное место. Он всегда был "нормальный мужик" и никогда не пытался выкрутиться за счет других. Для него всегда было: сначала Организация, потом его люди, а потом уже можно было подумать и о самом себе.
Итак, Шнайдер... Шнайдер заявился к нему в кабинет час назад...
Да (он посмотрел на часы), теперь уже ровно час. Без всякого вызова и приглашения, по собственному, так сказать, почину.
Человек он был самоуверенный и бесцеремонный, а тут показался полковнику и вовсе высокомерно-пренебрежительным, даже брезгливым. Не только по отношению к нему, полковнику Зислису, лично, но и по отношению, так сказать, ко всему человечеству.
