Словом, осенью 1915-го Сергей не торопился в Петербург. Его держал «Яр». Текст, прочитанный вслух, не спросясь, по собственному хотению расширил заданные ему границы и теперь не втискивался в общепринятые жанровые берега. Что это? Повесть?! Конспект романа?! Сцены из крестьянской жизни? Но дело, конечно, не в жанровых беззакониях. Решив попробовать себя в прозе, Есенин стремился только к одному: показать жизнь народа без всякой рисовки, как это делал Глеб Успенский. В оставленной Л. М. Клейнборту рукописи (для задуманного, но так и не изданного сборника «Отзывы читателей из народа об известных русских писателях») Есенин писал: «Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни. Мне кажется, что никто еще так не понял своего народа, как Успенский… Успенский показал нам жизнь этого народа без всякой рисовки». Но ежели «Яр» – горькая правда, то что же такое «Радуница»? Рисовка? «Радуница» утверждала незыблемость крестьянского мира. А «Яр» свидетельствовал: мир сей неизлечимо болен, а его насельники, утратив инстинкт жизни, самоуничтожаются. Спиваются, травятся, топятся, суются под мельничный жернов…
Среди листочков в папке, куда Есенин складывал стихи для новой книги (теперь для нее нашлось единственно правильное имя – «Голубень», прежнее «Авсень» не годилось), обнаружился черновой набросок, о котором почему-то забыл. Даты не было, но, порывшись в памяти, припомнил. После отъезда Лёни Каннегисера, в июне, ему вдруг пришла странная идея: уйти, убежать, затеряться. Даже в письмеце Володе Чернявскому проговорился: «Самдели уйду куда-нибудь». В жизни, конечно, никуда не ушел, а вот в стихах утек, скрылся. От войны, от призыва, от расспросов матери об Анне Романовне и Юрке, от необходимости ехать в Петербург, от неотвязной думы о прожитке:
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
А Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
Клюев засыпал письмами, умолял о личной встрече, напоминая, что может задержаться в столице только до 20 сентября. Константиновский «сиделец» не откликался. Николай Алексеевич, смирившись, назначил другую дату: 5 октября. Есенин, не выносивший настырности, наверняка проигнорировал бы и этот срок, но 29 сентября, придя в Кузьминское за почтовым переводом, купил свеженький номер «Рязанского вестника» и прочел: «Губернаторам, градоначальникам и начальникам областей разослана следующая телеграмма относительно ратников 2-го разряда: “Призываемые ратники, имеющие остроту зрения менее 0,5 в обоих глазах, могут носить очки и принимаются на нестроевую службу”».
В тот же день, наскоро собравшись, Сергей укатил в Питер. Не задерживаясь в Москве, с вокзала на вокзал, и 2 октября, прямо с поезда, на этот раз действительно пешком, вместе с дорожным сундучком отправился к Городецкому. Не успел Сергей Митрофанович разложить по кучкам привезенный Есениным «товар» – в какую редакцию что отнести, – заявился Клюев.
Глава шестая И не избегнуть бури… Октябрь 1915 – июнь 1916
5 октября 1915-го Николай сын Алексеев Клюев из Питера конечно же не уехал и, как вспоминал впоследствии Сергей Городецкий, буквально «впился» в Есенина. На первых порах Есенин, видимо, пробовал «держать дистанцию», и, пока квартировал у Сергея Митрофановича, это ему почти удавалось. Но тут, увы, выяснилось неприятное: хлопоты Городецкого на предмет издания «Радуницы» оказались безрезультатными, и Клюев, воспользовавшись ситуацией, предложил своего издателя. Издатель оказался надежным. Уже через месяц, 16 ноября 1915 года, Есенин оставил ему следующий документ: «1915 года 16 дня продал Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий трех тысяч экземпляров моей книги стихов “Радуница” за сумму сто двадцать пять рублей и деньги сполна получил». Текст выгодной запродажной сочинен, естественно, Клюевым, а переписывался (рукой Есенина) не в гарсоньерке Городецкого, а в квартире К. А. Расщипериной, родной сестры «Миколая». Здесь, на Фонтанке, 149, Сергей Александрович проживет почти полгода, до призыва в армию, и все, кто имел возможность наблюдать его в эти месяцы с достаточно близкого расстояния, утверждают: оказавшись под одной крышей со своим «опекуном», Есенин как-то уж очень скоро почти безвольно ему подчинился. Перестал бывать у Мережковских, все реже и реже встречался с Каннегисером… Опасаясь, как бы столичные душеловы не сманили на свою «голубятню» «белого голубя», Клюев исподволь гнул свою линию – на разделение, вплоть до отделения литературной деревни от литературного города, раздувая и пестуя в братушке неприязнь к литературному «дворянству». Именно этот глагол – подчиниться – употребляет Владимир Чернявский в письме к их общему с Есениным приятелю: «Он (Клюев) совсем подчинил нашего Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». О том, что с конца 1915-го и до лета 1916-го Есенин пребывал в какой-то странной, словно гипнотической зависимости от Клюева, пишет (в воспоминаниях 1926 года) и Сергей Городецкий: «Клюев приехал в Петроград… У меня он познакомился с Есениным… История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью – тема целой книги… Хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера, Клюев, конечно, овладел Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время».
