их запросто можно было выдать (истолковать) как отклик на кощунственную годовщину «дивного Гения». Дескать, где это видано, где это слыхано, чтобы с такой помпой, на всю империю, отмечалось столь горестное событие, как столетие гибели Пушкина? Вещие слова Блока: «Пушкина убила не пуля Дантеса…» – давно уже никто не вспоминал. Чтобы жить, не надо вспоминать.
Как ни парадоксально, но и Цветаева, создавая знаменитое эссе «Эпос и лирика современной России», о мертвом Есенине уже не вспоминала. Сведения, которые в 1926 году для нее, по ее настойчивой просьбе, собирал Пастернак, не пригодились. В 1929-м [66] в центре ее интересов – Маяковский и Пастернак. Первый – как носитель и выразитель эпического безличностного начала, второй – лирического. Что касается Есенина, то это имя, скомпрометированное борьбой против есенинщины, теперь, после «Злых заметок» Бухарина, дипломатичнее не называть, тем более что Цветаева все чаще и чаще подумывает о возвращении в Россию. (Об этом упоминает Пастернак в уже цитировавшемся чуть выше письме в Париж: «Все упорнее, с самой весны, ходят у нас слухи о твоем предполагающемся возвращении».) Затеянная пролеткультовцами (1926) и поддержанная Бухариным (1927) кампания по искоренению «есенинщины» растянулась на целое десятилетие, совпав с борьбой за искоренение пьянства, начавшейся, кстати, весьма разумно – отменой липового «сухого закона» и появлением в продаже чистой водки. (Инициатором антиалкогольной акции был Рыков. Народ назвал новую магазинную водку «рыковкой».) Автора «Злых заметок» уже несколько лет как не было в живых, а борьба с упадочными настроениями в молодежной среде, якобы спровоцированными кабацкой поэзией Есенина, все длилась и длилась. Правда, утрачивая первоначальную ярость. И как-то тихо сошла на нет после того, как Владимир Яхонтов в 1940 году получил «соизволение» на чтение стихов Есенина в главной поэтической аудитории Москвы – Политехническом музее. Но в 1929-м она была еще в самом разгаре…
Однако Цветаева, отдадим должное ее профессиональной изобретательности («изобретательности до остервенения»!), находит все-таки способ С. Е. упомянуть и даже ввести в сюжет. Как же она это делает? А вот как.
Сначала, дабы выразить свою излюбленную мысль – о невозможности определить тему лирического произведения, не ссылаясь на источник, почти цитирует блистательный «имаж» из давней рецензии Есенина на роман Андрея Белого «Котик Летаев».
Цветаева, 1929:
...
«…Он (А. Б. – А. М. ) зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслим только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося во сне голубя…»
Затем, вроде бы без нажима, замечает: «Оба (и М., и П. – А. М. ) на песню неспособны. Маяковский потому, что сплошь мажорен, ударен и громогласен. Так шутки шутят и войсками командуют. Так песен не поют». Не способен на песню и его антипод, ибо «перегружен и перенасыщен»: «В Пастернаке песне нет места. Маяковскому самому не место в песне».
Казалось бы: ну и что? В певкости Жуковский даже Пушкину отказывал! Дело, однако, в том, что в понимании Цветаевой не-певкость – категория не эстетическая: «Для того чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через себя петь».
А теперь умножьте итоговую эту максиму на еле заметную, легкокасательную проговорку, как бы апропо, по ходу дела вставленную между строк: «блоково-есенинское место до сих пор в России вакантно».
И что же в итоге выходит? Не по замыслу-сценарию, а по внутреннему чувствованию? А вот что в итоге выходит, если, конечно, следовать за М. Ц., придерживаясь не главной сюжетной прямой, а еле заметной, словно бы симпатическими чернилами обозначенной боковой линии.
Пастернак представляет лирику современной России всего лишь в качестве временно исполняющего обязанности, то есть только потому, что вакансия народного лирического поэта, за безвременной гибелью сначала Блока, а спустя четыре года Есенина, оказалась «пустой».
В 1936-м Марина Ивановна, в письме к Пастернаку, скажет об этом с беспощадной, злой и ядовитой откровенностью:
