Ничего чрезвычайного при сборах не предполагалось, повод был незначительный. Один из новоприобретенных приятелей Есенина А. М. Сахаров, крупный издательский работник, член коллегии Полиграфического отдела ВСНХ, командированный на Украину, только что освобожденную от «белого стада горилл», для восстановления там полиграфического производства, похвастал, что может захватить с собой Есенина с Мариенгофом. Естественно, они приняли заманчивое приглашение. У Мариенгофа в Харькове имелись богатенькие родственнички, а у Есенина – адрес милого человечка по имени Лева Повицкий, с которым он познакомился еще в пору проживания при Пролеткульте. Кроме того, поэт надеялся, что сможет дешево и бесцензурно издать в Харькове всю зиму пролежавшие в столе «Кобыльи корабли». Сергей Александрович уже не раз и не два читал поэму в «Стойле Пегаса», самые резкие строчки: «Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего» – были, как уже говорилось, написаны на стене кафе. И все-таки соваться с опасной рукописью в московские издательства, по понятной предусмотрительности, побаивался. Иное дело – уже напечатанный текст. В ту смутную пору при перепечатке опубликованных вещей цензурное разрешение не требовалось. Заметим кстати, что трюк удался. Есенин втиснул изданные в Харькове «Кобыльи корабли» в макет московской книги «Трерядница».
Впрочем, деловые соображения по линии искусства лишь сопутствовали жгучему желанию молодых людей, озверевших от московского неуюта, проветриться, погреться на украинском ранневесеннем солнышке, заодно и подкормиться, а может, и отовариться. Сам ли Сахаров выхлопотал под свою командировку отдельную теплушку, или через Мариенгофа подсобил входящий в силу Григорий Колобов – авторы меморий не разъясняют. Зато о том, что в марте 1920-го Есенин и Мариенгоф путешествовали не в тесноте и не в обиде, упоминают не раз, равно как и о том, что скорость передвижения была столь малой, что веселые наши ребятушки добирались до Харькова более восьми суток. Поясним и добавим: сверхмалая скорость объяснялась обстановкой окрест железнодорожной линии. В степях Украины все еще погуливал придушенный, но живой крестьянский бунт. Четыре года назад почти по тем же местам споро катил Царскосельский военно-санитарный поезд. «И степь под пологом зеленым кадит черемуховый дым…» Нынче дым, даже паровозный, пах порохом. Беспощадный русский бунт кровью растекался по бескрайним владениям второй Византии. Есенин опишет его несколько лет спустя, в драматической поэме «Страна Негодяев»:
И в ответ партийной команде,
За налоги на крестьянский труд,
По стране свищет банда на банде,
Волю власти считая за кнут.
И кого упрекнуть нам можно?
Кто сумеет закрыть окно,
Чтоб не видеть, как свора острожная
И крестьянство так любит Махно?
И это не единственный урок политграмоты, преподнесенный певцу и глашатаю деревянной Руси лучшим романистом мира – его превосходительством господином Случаем в марте 1920 года.
Анатолий Мариенгоф и их общий с Есениным приятель Лев Повицкий в один голос утверждали (в воспоминаниях), что гостевание московских имажинистов в квартире друзей Повицкого, в безалаберной еврейской семье, где был целый выводок молоденьких дочерей, превратилось в сплошной домашний праздник: стихи, шутки, смешные и трогательные воспоминания из детских лет. А также влюбленности. Есенин-де даже уезжать из Харькова не хотел из-за библейских глаз одной из подруг юных хозяек. И никакой, упаси Боже, политики.
В эту, явно подцензурную, версию можно было бы и поверить, если бы не сохранилось письмо Есенина к девушке с библейскими глазами девятнадцатилетней Женечке Лившиц. Пересказав ставший хрестоматийным дорожный эпизод с живым жеребенком, который хотел, да не смог обогнать чугунный паровоз, Сергей Александрович разъясняет юной корреспондентке смысл самой жизнью сочиненной сюжетной метафоры: «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка – тягательством живой силы с железной…» И далее в том же письме: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают…»
