– Все. Хватит. Сыта по горло. Ребенка, если живым рожу, на тебя запишу. Чтобы знал, как природного отца звали. А отчима детям, тебе не нужным, уж как-нибудь, с Божьей помощью, отыщу. И обязательно хорошего.
И проще, и быстрее было подать на развод самой, но сделать это Зинаида не могла, так как проживала в Москве без прописки, на правах беженки из захваченного деникинцами Орла. Развели З. Н. Райх и С. А. Есенина в Орле, заочно, по блату, то есть только тогда, когда за дело взялась Зинаида Николаевна, чудом выкарабкавшаяся из могильной ямы и чуть было не угодившая в желтый дом.
Анатолий Борисович Мариенгоф (не в громко-скандальном «Романе без вранья» (1926), а в воспоминаниях, созданных уже на склоне лет и на скорую публикацию не рассчитанных) писал: «Больше всего он (С. А. Есенин. – А. М. ) ненавидел Зинаиду Райх. Вот ее, эту женщину, с лицом круглым и белым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее – единственную – он и любил». И далее, там же: «Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град».
Убежала? В дождь и град? И без зонтика? От Мейерхольда? Из восьмикомнатной квартиры? От шика парижских платьев и пудры Коти? В нищенский быт без ночных балов в театрах и банкетов в наркоматах? Ни за что. На свиданку, может, и сбегала бы, но чтобы насовсем? И, думаю, Есенин это понимал. Уже тогда понимал, когда провожал сильно беременную жену к родителям в Орел, на роды. Еще ничего такого не видел, а знал, что жизнь, на которую он обречен, жизнь, запроданная за песню, противна ее нутру. Именно противна, а не просто чужда или непонятна. Потому и написал в автобиографии, что расстался с З. Н. Райх в 1918-м, хотя, разумеется, прекрасно помнил и дату разрыва, и время развода: «Любимая, Меня вы не любили…» Ну, а сам Есенин? Если он и любил свою первую законную жену, как предполагал Мариенгоф, то очень недолго, и не тогда, когда ненароком обвенчался, а когда увидел ее на сцене в роли Аксюши. В этой роли простушки и умницы, в розовом, деревенского оттенка платье, она была почти похожа на веселую и ловкую в житейских заботах спутницу, с какой когда-то давным-давно, в другой жизни, плыл на рыбацком суденышке по Беловодью. Похожа, но лучше, милее…
Сценическая карьера артистки Райх оказалась короткой – всего тринадцать лет, с 1924-го по 1937-й, и не только потому, что у Мейерхольда отняли созданный им Театр Революции, а потому, что год Большого террора, начавшийся для Зинаиды Николаевны известием об аресте сына Есенина и Анны Изрядновой Юрия, отбросил ее в безумие. Мейерхольд вызывал, одного за другим, лучших, думающих психотерапевтов. Они разводили руками: психический сдвиг налицо, но болезнь не поддается диагнозированию.
Допускал ли Мейерхольд (для себя) возможность ареста? Естественно, допускал, но все-таки, видимо, надеялся, что его минует чаша сия. И не потому, что по данным Лаврентия Берии он невиновнее, скажем, Пильняка или Мандельштама… Анализируя ход событий, Мастер догадывался: некоторые деятели отечественной культуры, те, у кого уж слишком солидный счет в национальном банке идей, будут пощажены. Так почему же ему, Мейерхольду, с его мировой известностью, не войти в этот список? Наравне с Шолоховым, Шостаковичем, Прокофьевым, Хачатуряном, Эйзенштейном, Сарьяном, Иваном Козловским, Галиной Улановой, Алексеем Толстым, Анной Ахматовой и Борисом Пастернаком? Судьба остальных, рангом ниже – гадательна. Известно, что когда решался исход дела арестованного по доносу Мандельштама, Сталин сам позвонил Пастернаку и спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак понес глубокомысленную галиматью. Отец народов, ожидавший подтверждения: да, Мастер, и наипервейший, бросил трубку. Охранные грамоты получали только Мастера алмазной пробы. Впрочем, Мейерхольд не столько надеялся, сколько заставлял себя надеяться на то, что окажется в числе неприкасаемых. Только верой в существование такого тайного списка и охранную его силу можно было успокаивать патологическое перевозбуждение Зинаиды Николаевны. Впрочем, кроме веры, кое-какие основания для пусть и призрачной, но надежды у него все-таки имелись. Во всяком случае, Мастера Мейера взяли спустя пять лет после первого ареста Мандельштама, 30 июля 1939 года, фактически последним из недобравших алмазной кондиции коллег.
