Позже Иван оставил Константиново, поселился в Ревеле, завёл себе новую семью. Дорос до управляющего ревельской нефтебазой.
Порода Есениных и Титовых всё время норовила с мужицкой стези свернуть.
О втором дядьке, Александре, в автобиографии Есенина сказано: «…брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня бельё и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлёбывался, он всё кричал: „Эх, стерва! Ну, куда ты годишься?“ „Стерва“ у него было слово ласкательное».
Правда, один из константиновских сверстников Есенина запомнил эту историю совсем иначе.
Пришли Сергей и его дружок к реке — там как раз купался дядя Саша. Завидев племянника, он схватил его и бросил в воду. Не умевший плавать Сергей начал тонуть и уже почти захлебнулся, когда дядька его вытащил.
Испуганный дядька насилу откачал мальчишку. А его приятель тем временем пустился наутёк — побоялся, что и его кинут в реку. Убегая, успел заметить, что очнувшийся Серёжка зарыдал, умоляя отвести его домой.
Эта версия больше похожа на правду. И едва ли после этого случая дядьке Саше пришло бы в голову ещё раз бросить племянника в воду.
Александра, недавно женившегося, призвали в 1902 году в армию. Прослужил более четырёх лет, а потом повздорил с офицером, замахнулся на него шашкой. Его вернули в Константиново с волчьим билетом — запретом на любую работу и выезд из села.
Третий дядька, Пётр, ещё в детстве, лет восьми, раззадорив отца, спрятался от его гнева на чердаке. Фёдор Андреевич забрался туда и в бешенстве сбросил сына вниз. С той поры у Пети начались припадки.
Большую часть жизни Пётр казался вполне вменяемым, но порой на него находило. Часто его видели — то одного, то в компании с ещё одним душевнобольным константиновским жителем — бродящим по окраинам села.
Кто-то из троих дядьёв выучил Сергея читать. Иван? Он же стал управляющим — значит, грамоту знал. Или Александр — чтобы оправдаться за своё зверское обучение плаванию? А то и Пётр? На него тоже похоже.
Сам Фёдор Андреевич читал еле-еле.
* * *
Фёдор Андреевич велел Татьяне присылать на Сергея с заработков три рубля в месяц. Когда по тысяче рублей привозил с сезона, эти трёхрублёвки небось и не считал.
В Рязани Татьяна устроилась прислугой в купеческий дом.
Вскоре письмом попросила у мужа развод.
Тот письменно отказал.
Вскоре явился сам: уговаривать её вернуться.
Застал жену… беременной. И как ни высчитывай — не от него.
Схоронившая уже троих детей одинокая женщина двадцати семи лет очередного ребёнка прижила на стороне.
Мальчика, который родится 22 октября 1902 года, Татьяна назовёт именем нелюбимого мужа.
А Александр Никитич повёл себя не в мужицкой традиции — объявил жене, что готов… простить её.
Мемуаристы удивляются, что он даже «не побил» изменщицу.
Александр Никитич выдвигал только одно условие: новорождённого передать в приют.
Татьяна отказалась.
Он ещё несколько раз приезжал с уговорами.
Татьяна стояла на своём и требовала развода.
Всё это время маленький Сергей жил без родителей.
К тому, что отец бывает дома редко, он понемногу привык, хотя у большинства его константиновских сверстников отцы всё-таки были. А теперь ещё и мать исчезла. Её не было с января по октябрь 1902-го. Появиться в это время в деревне она точно не могла — живот выдал бы её грех.
Проездом из Рязани появлялся отец, тоскливый и подавленный.
Вдобавок ко всему у бабки Аграфены случилось страшное горе.
Любимая дочка её — вторая Пелагея, семнадцатилетняя красавица, вышедшая замуж за красивого и ласкового парня, в краткий срок заболела и умерла.
Деревенские запомнили, что Аграфена — её тогда уже звали бабой Грушей — после смерти дочки пошатнулась рассудком. Рассказывала соседке, что к ней прилетает Змей и они разговаривают. Иные кумушки, впрочем, верили: ну Змей и Змей, а чего б ему не прилетать?
Вне себя от горя, баба Груша ночами ходила на могилу к своей Пелагее — вернее сказать, к двум своим Пелагеям сразу — и сидела там до утра.
В ноябре, оставив новорождённого Сашу у рязанских знакомых, Татьяна одним днём съездила в Константиново, чтобы забрать маленького Сергея.
