Мелькали горящие города, мертвецы рубили друг друга на части, пируя останками побежденных, вампиры заливают кровью серые пустоши, отдавая бесценную жизнь бесплодной земле, чародеи плетут невидимые сети, забыв о прежних обидах, богопоклонники жгут на кострах всех, кто отрекся от Веры, стальные воины собирают свои бесконечные армии, выступая против разношерстной орды мертвецов. Но мертвецы не одни. С ними Свет. Он плавит стальные тела, взрывает бездушные толпы страшнее любой из пушек.
Пустошь бунтует! Жизнь требует возвращения! Старый мир должен умереть!!!
Над Белендаром воссияет лик новой жизни!!! Новый Свет!!! Новая Жизнь!!!
С печатью моей боли на мириадах счастливых лиц.
Багровый молот в мгновение ока сокрушил мои ребра. Осколки костей и позолоченной люстры впились тело, жидкий огонь разлился по изодранному кафтану.
Я не чувствовал боли, даже когда пылающая позолота рухнула на меня с потолка. Впервые за все это время меня обуял страх. Огонь! Он не угасал! Он поглощал мои изувеченные члены столь быстро, что я не знал, где искать спасения!
Тьма отвернулась от меня! Кровь кипела, лишь подначивая огонь, словно смердящее масло, и Зверь бился в агонии рядом с такими же невезучими, поймавшими добрую каплю горючего.
Дурной хмель изменил собравшимся весельчакам, и теперь они вытекали из зала, спасая свои жалкие шкуры. Старейшины вскочили со своих мест, пытаясь что‑то втолковать разбушевавшемуся стаду, но мощный бас Лантела перекрывал их. «Убейте его!!! УБЕЙТЕ!!!» ‑ кричал он, пытаясь потушить вспыхнувший мосол, когда‑то служивший ему ногой.
Из последних сил я вскочил на ноги. Мелькнули мои изувеченные пальцы, пылающие, словно уродливые свечи. Испуганное лицо Эльзы, и Кларисса, пытавшаяся втянуть ее в поток бегущих сородичей. Мой раб, пытавшийся найти хоть что‑то, лишь бы потушить огонь, но в итоге алой молнией мечущийся по залу. Мне наплевать! Я умираю!
Я несусь по бесконечным коридорам, распугивая всех встречных, заражая горячей чумой всякого, не успевшего сбежать с моего пути. Пламя выжигало мне глаза, я чувствовал, как стекает горящая плоть с моих костей. И спустя бесчисленное множество поворотов, падений и бессмысленной беготни, страх ушел. Вновь тьма поглотила меня.
Холодная пустота была бы отдушиной после этого пекла, но никто не позволит мне забыться вечным сном.
Я вновь вижу Его лицо.
Слышу Его голос.
И он твердит мне: «Восстань!»
ЧЕРТОВ СВЕТ! ОН ПОВСЮДУ! ЕГО ПЛАМЯ ВЕЧНО! ЭТА БОЛЬ НЕ ПРОХОДИТ! ОН ЗАЛИВАЕТ СОЛНЦЕ В САМУ ДУШУ! БЕСКОНЕЧНАЯ БОЛЬ! БОЛЬ!!!
Восстань!
ДА, ПРОКЛЯТИЕ! Я СДЕЛАЮ ВСЕ, ТОЛЬКО ПРЕКРАТИ!!!
Восстань!
МЫ СТАНЕМ ВНОВЬ ЕДИНЫ!!!
И ВЕСЬ МИР РАССЕЕТСЯ ПРАХОМ ПЕРЕД НАМИ!!! ВО СЛАВУ ЖИЗНИ, ВО СЛАВУ БОЛИ, ВО СЛАВУ ВЕЧНОСТИ!!!
ЭТОТ МИР
БУДЕТ
РАЗРУШЕН!!!
‑ Куда подевался этот выродок?! Фалкор, скажи уже что‑нибудь!
Шаман прекрасно слышал Кина и хорошо его понимал. Оборотень чуял добычу, и чутье завело его достаточно далеко, чтобы привести в ярость. И теперь он требовал от Фалкора ответа. Шаман молчал.
Он ясно, как никогда, чувствовал, что Светлый Лик совсем близко. Всего в паре шагов, только руку протяни… Пара шагов в бесконечной пепельно‑серой пустыне, вездесущей пустоте, оскорбленной редкими валунами и высохшими тысячи лет назад, но все еще стоящими деревьями, черными, бездушными.
Охотники ждали. Воины шли впереди, готовые вонзить копья и топоры в кого угодно, лишь бы разорвать вязкое, давящее нечто, именуемое тишиной. Жизнь продолжала шептать на ухо свою бесконечную песню, и Фалкор уже был готов покончить с собой, лишь бы прекратить этот надоедливый шум. Никто не слышит это мерзкое шипение, оно разрывало шамана на куски, а неподвижный пыльный воздух сдавливал его в раковину собственных мыслей.
‑ Ох‑х‑х, раздери его Пустошь! ‑ рявкнул Кин, упав на серый песок. Обретя человеческий облик, он принялся жадно грызть чью‑то кость, на которой еще остались куски ветхой плоти. ‑ И чего ему на месте не сидится?
‑ Это свободный зверь, Кин, ‑ сказал Чирин. Он наконец убрал стрелу в колчан, повесил лук через плечо. Сквозь дыры в животе можно было разглядеть тетиву и кожаный ремень. ‑ Он обитает там, куда другие твари не осмелятся сунуться, и день его не подчинен никому, кроме его собственной прихоти.
