— Запомни, — говорил Грандос, — пока мы едины, нас не одолеть, пойдем порознь — пропадем. Если в твоей газете появятся нападки на меня, я найду подходящего покупателя за границей и продам ему свое дело. А когда он появится здесь и Ронду просто присоединят к Европе, ты потеряешь свое могущество.
— И ты не забывай, — отвечал Маркуа, — что если не станешь поддерживать мою политику и не поделишься рыбьим жиром и кремом, то я напущу на тебя всю молодежь в республике.
— В республике? — переспросил Грандос.
— В республике, — кивнул Маркуа.
— Эрцгерцогство продержалось семь веков, — осторожно заметил Грандос.
— Я могу уничтожить его в семь дней, — парировал Маркуа.
Этот разговор не зафиксирован в документах революции, но молва донесла его до нас.
— А эрцгерцог? — размышлял Грандос вслух — Как нам избавиться от бессмертного?
— Так же, как я избавляюсь от цветка ровлвулы, — отвечал Маркуа. — Разорвав его на части.
— Он может ускользнуть от нас, сбежать из страны и присоединиться к другим на борту того забавного лайнера.
— Только не эрцгерцог, — заметил Маркуа. — Ты забываешь историю. Все монархи, верящие в вечную молодость, приносят себя в жертву.
— Это только миф, — произнес Грандос.
— Верно, — согласился Маркуа, — но большинство мифов основано на достоверных фактах.
— В этом случае ни один член правящей семьи не должен остаться в живых. Даже один будет способствовать реставрации.
— Нет, — произнес Маркуа, — один должен остаться. Не для того, чтобы служить объектом преклонения, как ты этого боишься, а чтобы быть пародией. Рондийцев надо научить отрекаться.
На следующий день Маркуа начал кампанию, рассчитанную на год, как раз до очередных весенних праздников. Он задумал бичевать эрцгерцога на страницах «Рондийских новостей», но в такой ненавязчивой и хитроумной форме, чтобы народ впитал отраву подсознательно. Идол должен превратиться в мишень, в голого короля у позорного столба. Главное направление удара проходило через его сестру эрцгерцогиню — прекраснейшую из женщин, у которой не было ни одного врага и которую в народе называли цветком Ронды. Маркуа намеревался уничтожить ее морально и физически. Со временем вы узнаете, насколько он в этом преуспел.
Вот злодей, можете сказать вы. Чепуха. Просто он был идеологом.
3
Эрцгерцог был немного старше своей сестры. Никто не может сказать на сколько: все записи сожгли в Ночь Длинных Ножей. Может, даже лет на тридцать. Даты рождения членов правящей семьи хранились в архивах дворца и простых людей не интересовали. Они знали только, что эрцгерцог Ронды был, в сущности, бессмертен и что душа его переходила преемнику. По сути дела, все семь столетий царствовал один и тот же монарх. Возможно, эрцгерцогиня Паула и не приходилась эрцгерцогу сестрой. Возможно, она была его правнучкой. Но в ее жилах текла голубая кровь, и все называли ее сестрой.
Правящая семья всегда озадачивала туристов. «Как они веками живут за этими дворцовыми стенами? — спрашивали иностранцы. — Чем они занимаются в особняке на Рондерхофе в лыжный сезон или на островке Квивир, когда рыба идет на нерест? Что они делают весь день? Неужели им никогда не бывает скучно? А браки между близкими родственниками это ведь не только ужасная скука, но и просто кошмар, не правда ли?»
Когда рондийцам задавали эти вопросы, они лишь улыбались: «Честно говоря, мы не знаем. А почему они не могут быть счастливы так же, как и мы?» Люди других национальностей, к которым я в первую очередь отношу европейцев и американцев, все так называемые «цивилизованные» народы просто не понимают, что такое счастье. Они не могли поверить, что рондиец — будь то владелец кафе в столице, виноградарь на склонах Рондерхофа, рыбак на берегах Рондаквивира или принц, живущий во дворце, — был доволен своей судьбой и любил жизнь. Да, они любили жизнь. «Это неестественно жить так, как рондийцы, — говорили туристы. — Если бы они только знали, с чем приходится иметь дело остальному миру каждый божий день. Какое-то странное недовольство, если подумать.» А рондийцы ничего не знали и не желали знать. Они были счастливы. Если остальному миру нравится тесниться в небоскребах и лачугах, это его личное дело. Tandos pisos, говорили рондийцы, что в переводе означает «Ну и что?»
