Шаг, как и неизменно невозмутимое выражение лица — неизбежное наследие четверти века службы. Забавно, что только теперь уже оставленные им войска обзавелись летучей мышью на нарукавной эмблеме: в присутствии Алехана Григорьевича это было бы уместнее. Впрочем, кто знает, как и что там сейчас? Отношений с бывшими сослуживцами Орловский давно не поддерживает — неинтересно, да и незачем. Он своё отслужил, отдал долг чести стране, которой присягал — другой стране, в другое время — и сам он давно уж не тот. Сменилась эпоха, ставим точку и подводим черту.
И вот идёт Алехан Григорьевич по затенённой внутренней стороне Садового, быстро, хоть и без спешки, минуя слепящие расселины переулков. Солнечный свет не то, чтоб неприятен ему, но въевшаяся привычка заставляет чуть морщиться. Опять бы пришлось мазать обгорелую кожу кефиром да иными народными и не очень средствами… Хвала мировой фармацевтике, что теперь это не грозит: принял таблетку по расписанию — и хоть сейчас на пляже обзагорайся.
Недолюбливает Орловский и серебро. Тут ему уже никто не помощник. Ясное дело, корона не на той голове, меч не в тех руках… Как оно и всегда бывало по историческим перепутьям. А вот с чесноком, слава богу, обошлось — приврали сказки. К чесноку Алехан Григорьевич равнодушен.
Тем временем улица раздается вправо широкой площадью, над которой по-за сквериком высится увенчанная звездой островерхая громада. На другой стороне суматошно, под деревьями мельтешат фигурки, человечьи и не очень. Одна, бурая и мохнатая, вдруг рывком выскакивает на середину дороги, несколько других, в мешковатой зелёно-пятнистой одежде, догоняют, окружают, принимают в пинки. На этой стороне тихо, только маленький солдатик в таком же линялом камуфляже мерно трясёт фонарный столб. На скуластом азиатском лице — выражение безмятежной покорности судьбе. На фонаре, дрожа и подвывая от страха, висят три крупных медведя.
За процессом наблюдает молоденький офицер: лихо заломленная фуражка с расшитой золотом тульей, лейтенантские двухзвёздные погончики, белые парадные перчатки, нарукавная нашивка с скрещенными лопатами — эмблема спецназа министерства иностранных дел. В правой руке — пастуший кнут. «Слезайте, падлы! — кричит лейтенант медведям. — Добром не слезете, дедушку на вас выпущу!» Одобрительный рык вторит ему из припаркованного рядом лимузина защитного цвета с наглухо тонированными стеклами. «Сиди там! — рявкает офицер. — Команды на выход не было!» И вновь поворачивается к медведям.
В этот момент подходит и Алехан Григорьевич. Вежливо приветствует лейтенанта, интересуется. «Да вот, — поясняет тот, — опять эти дебош устроили. Влезли ночью в зоопарк, пытались к медведице домогаться. А ей разницы нет, что гризли, что душили, она у нас белая да горячая — всех и поразгоняла к чёртовой матери. Ползоопарка разнесли, уроды!»
Орловский кивает сочувственно. До зоопарка ему дела нет, но заботы лейтенантские куда как знакомы — сам в прежние времена, бывало, солдатиков водил, на субботник там, или колхозу шефскую помощь оказать. Тут иной раз и минуты спокойной не выйдет — три десятка обалдуев чего только не удумают, куда только не сунут свои длинные молодые носы, а отвечать кому? Тебе, взводный. И отмазки не принимаются. По своей ли воле взялся, старшие отцы-командиры послали ли, а всё одно — виноват.
Но — дело прошлое, а задерживаться недосуг. Алехан Григорьевич вслед за тротуаром огибает площадь по левому краю, мимоходом щурясь вперед, в сторону Новинского бульвара. А там уже просыпается перегородивший почти всю улицу палаточный лагерь, тысячи медведей возятся, приплясывают, кое-как когтищами своими настраивают гитары и балалайки — и помаленьку вздымают неизменный, легендарный уже плакат. Плакату десять лет, длина — триста шестьдесят два метра, и в книге Гиннесса по заслугам отмечен. Написано на плакате: «Yankees, take us home!» Тоже забавно: ведь безмозглые животные душили, мультяшки фактически, да и пьют без меры — а понимают правильно.
Орловский мимолётно улыбается и сворачивает на Поварскую. Опять выбирает затенённую, здесь — левую, сторону. Таблетки, оно конечно, а по-привычному — оно и поспокойнее будет. Минует воспетую Львом Толстым усадьбу, минует ряд посольств. У дверей некоторых уже расположились душили — с неизменными водкой, гармошками-балалайками и плакатами. Плакаты поменьше того, главного, и написаны на разных языках — но всё с тем же смыслом: «янки, киви, норвежцы, киприоты — заберите нас отсюда!» Чужие здесь медведи, и сами прекрасно это понимают. А вот Алехан Григорьевич — свой, родной. Как и вон те, например, трое упитанных гномов в оранжевых жилетах поверх кольчуг, лениво перекуривающие над разверстым люком посреди проезжей части. Из люка периодически высовывается тощенький молодой парнишка, получает новую команду и ныряет обратно. Морда у парнишки отчётливо рязанская.
