Шут бы с ней, она, если исходить из аморальных критериев бесноватой эпохи, молодец. По ее стопам идет-гудет легион девиц.
Покажите мне российское девичье сердце, не обремененное дерзкими мечтами охмурить и раздеть какого-нибудь мела гибсона. Дело тут не в Оксане Григорьевой, а в океанах Григорьевых. И не в Меле Гибсоне, а в мелах гибсонах.
Когда нашим девушкам изменяет олимпийская выдержка и они уступают наиболее распространенной человеческой слабости – любви к баблу-баблосу, они не знают себе равных.
Гибсона больше нет. Сколько я знаю, на очереди – футболист Роналду, который так увлечен оксанами григорьевыми и собой, что не знает, быстроногий дурашка, что один из самых удачных фильмов Гибсона называется «Расплата».
Я стою, издерганный, как декадент, пред тобой, плохой и хороший, но все-таки плохой.
Вечерний променад, как баллада Рода Стюарта, обращает внимание блудного сына на глупые детали. Мягко и грустно.
Закат догорал, ты из желания отмстить дерзила, я из привычки мстить, грубил, оба мы готовы были на все, хмурые и глупые.
Четверть века назад ты любила во мне все: мимику, жесты, привычку слушать радио КП, несдержанно, во всю мощь холерического темперамента, болеть за футбол; несколько раз даже писала мне письма с намеками на марш Мендельсона, из-за этих намеков я и сбежал.
(Я хорошо помню твое выражение лица, когда ты имитировала в гостинице киевской непередаваемые ощущения от… раньше у тебя горели глаза, ты вся горела, а тогда ты была ненормально спокойна, и тогда я… понял.)
Сошлась ты с бизнесменом и стала ожидаемо кошмарно неинтересной, безнадежно блеклой, ужасно плебейской, хаотичной в мыслях и в поступках.
Дурой, в общем, набитой.
Снег на крыши кладет попону; прежде, когда мы глядели на эту картину, глаза твои были влажные, а теперь тебе все равно.
Как «Машине времени» – где и перед кем выступать.
Осталось тебе только доскребать донышко в котле воспоминаний о том, какой ты была.
Или рефлексия – это мое?
А я камуфлирую ее картинным витийствованием, посасывая сигару?
Меж тем между тобой и мной – века, пропасть, поганые ножницы.
Если вдуматься, наша полемика, по сути, имитационна.
Не пойми меня дурно; я ведь ни разу не назвал тебя траченной жизнью, экзальтированной женщиной (хотя мог бы). Твой голос я слышу по вечерам, имя твое кажется мне ничего себе по утрам.
Правда, тело я забыл.
Но не пропал.
У меня есть две твои фотографии и четыре записки, и я курю и думаю, что обстоятельства таковы, что я не забуду тебя никогда.
Мне практически каждый день приходится участвовать в дискуссиях, а это такой жанр, в котором даже тот, кто сделан из сахарной ваты, изображает из себя Тарзана. Я неофициальный чемпион страны по дурацким диспутам, мои визги подобны трассирующим пулям.
Неумение извиняться за допущенный перебор, особенно перед женщиной, был, есть и будет главным признаком тяжелой формы моральной шизофрении.
Кроме горстки отчаянных пацанов, у меня растут три дочери, одна краше другой, и есть приятное подозрение, что я подарю миру и четвертую Шарлиз Терон, так что мое жизненное пространство вне дурацких дискуссий устроено так, что я могу быть все время каким угодно дураком, но с детьми остолопом быть не имею права.
Это дочери поставили мне на вид при молчаливом согласии пацанов.
Во время одной из дискуссий на федеральном канале, посвященной будущему нашего славного города, рассуждая о четырех кандидатах на должность, я обо всех сказал в стиле дворовой шкоды, любящей всем показывать средний палец, а поскольку там орали так, что было с минуты пятой не до здравого смысла, я прошелся по визуальному ряду претендентов.
Остроумно, как мне, глупцу, казалось, высказался об их физиономиях. В этом списке, как вы знаете, есть и Людмила Швецова.
Я думаю, что микрофон придумали для того, чтобы Стиви Уандер пел и преображал пространство и чтобы такие идиоты, как я, загаживали пространство звуками.
Сразу после эфира мне позвонила моя Шарлиз Терон и пожурила – не то слово.
Оказывается, у ЛШ благоверный умер молодым, три года назад погиб сын, а в этом ушел единокровный брат.
