«Ну Сорин, – иронически нарушил молчание я, – ты – чистой воды Лапшин из германовского кино». Он рассмеялся. Теперь я думаю, что все закономерно: с таким образом мыслей было естественным, что Сорину вскорости стало скучно Иванушкой колесить по стране и по три раза на дню петь «Тучи». Андрюха Григорьев-Аполлонов рассказывал мне, что к фурору все трое относились по-разному: он, Рыжий, спокойно и горделиво: они долго шли к успеху; Кирилл – с иронией. А Игоря этот повсеместный визг просто пугал и раздражал: он считал триумф вымороченным, незаслуженным, неадекватным.
Он становился все более замкнутым, на концертах держался особняком, мне рассказывали, что доходило до того, что Сорин, пока двое остальных наяривали на сцене, стоял за кулисами и оттуда подавал голос.
В конце концов это утомило всех. Разрыв был неизбежен.
Прибежищем для Сорина стало общение с единомышленниками во время летучих наездов в Москву: они поддакивали ему, когда он говорил, что ему нужен не огульный успех, а такой, когда пусть несколько человек, но искренне относятся к тому, что он делает.
Его уговаривали не торопиться. Его уговаривали делать свой сольный проект, если уж на то пошло, в рамках продюсерского центра тезки Матвиенко. Ему обещали, что третий альбом будет включать его пьесы.
Сорин был неумолим. У него за окнами был другой пейзаж, понимаете ли. Он писал музыку. Мой приятель, который сопровождал меня во время встречи с Сориным в его мастерской, не зная, как относиться к услышанному, робко сказал, что эта музыка напоминает ему вступление к «Земле Санникова».
Он писал стихи. Они были с мощной долей сантимента. Все, кто их слышал, говорят: очень необычные.
И в музыке, и в стихах Сорин ваял свой собственный мир с несуетным человеком в центре, живущим высоковольтно, с целью допытаться: для чего?
Дяди, к которым он обращался, протягивая в ладонях все наработанное, шарахались от его «ахмадулинских» творений: если это продавать, то как? Нужно «Колечко», а тут какая-то гремучая смесь Бальмонта, Боба Дилана, соула, рэпа, фанка и «Сэвэж Гардена».
Он все более впадал в стресс: та свобода, что ему грезилась, та свобода, что для него была синонимична раю, та свобода, о которой так красочно он балясничал с друзьями, – на поверку оказалась совершенно иной.
В конце концов, нужно было писать альбом. Альбом не писался: один замысел сменялся другим, еще более громоздким и расплывчатым; то хотелось просто писать песню простую про то, как Он и Она… в этом жестоком мире… и все такое… то в голову приходил мюзикл, то альбом чисто инструменталки, то с голым вокалом, без опоры в виде стихов… А время шло. Разговоры о соринской гениальности как максимум и его своеобычности как минимум поутихли.
Маэстро Григорьев, к которому я подошел с идеей журнально восславить строптивца, с энтузиазмом отозвался: я – всегда пожалуйста, пусть сделает что-нибудь и – пожалте на наши страницы! Я вот что думаю, друзья-господа-товарищи: Сорин растерялся, его идеи были больше, чем он, во много раз, они подавили его, лишили возможности дышать, и как их реализовать, он не знал.
Это и убило его. Это, а не наркотики, не какая иная гадость. Осознание того, что претворение в жизнь фантазий всегда натыкается на циклопическое препятствие в виде реальной жизни.
Я спрашивал его, почему он не звонит Матвиенко, почему бы не признать, что дело швах, не попросить помощи, позабыв старые распри? Но Игорь был из таких, о которых говорят: пушкой не прошибешь.
Реальная жизнь убила его. Задавила. Она, реальная жизнь, казалась ему чудовищно неадекватной его представлениям об идеале.
На одном полюсе – единственное прибежище в виде иллюзий, на другом – суета, для участия в которой нужно было слезть с пьедестала.
Рефлексия ужесточалась в геометрической прогрессии. Сорин на полном серьезе стал говорить о «полете к звездам» и последующей реинкарнации – когда он будет уже другим, «чистым и светлым, сильным человеком».
В первый день осени Сорин уступил одному из своих приступов, вероятно, наиболее болезненному, – приступу тоски от ножниц между своим миром и миром данным – и шагнул.
