Он вышел в коридор с намотанным на запястье сонетом, придерживая конец большим пальцем. Ее номер рядом, с той же стороны. Когда они все вместе шагали во главе с мистером Мерсером, а мистер Гаткелч кричал: «В ногу, в ногу, скоты», — Эндерби определенно видел, что ее поместили вот в этот вот номер. Он подошел к нему, остановился, пыхтя, стараясь изобразить полнозубую улыбку. Потом схватился за дверную ручку и вошел очертя голову. Рассветный свет, шторы опущены, номер очень похож на его собственный, но с багажом. Она лежала в постели, возможно, спала, возможно, — ведь, предположительно, каждая женщина сразу способна заметить вторжение, принять определенные меры для защиты своей чести, — притворялась спящей. Эндерби громко кашлянул и сказал:
— Я пришел сказать, извиняюсь. Я не хотел. На меня просто нашло, как я уже говорил.
Она сразу проснулась, больше, кажется, изумленная, чем сердитая. Сменила ночную рубашку на скромную хлопчатобумажную, а также цвет волос. Это была стюардесса из самолета. По имени мисс Келли. Эндерби насупился на нее. Она не имеет права… Впрочем, может быть, он зашел не в тот номер.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она. — Знаете, я, фактически, только в полете обслуживаю пассажиров.
— Нет-нет, — хмурился Эндерби. — Простите. Я другую женщину ищу. Луну. Мисс Булан.
— Мисс Боланд. А, ясно. Рука? У вас рука забинтована. Ладонь обрезали? Аптечка в самолете. Может, служащие отеля помогут.
— О, нет-нет-нет, — рассмеялся теперь Эндерби. — Это не импровизированная повязка, а стихотворение. Мне пришлось встать, чтоб вот этот вот стих написать, понимаете, и, я боюсь, мисс Боланд, как вы ее назвали, обиделась. Собираюсь перед ней извиниться, может быть, прочитать этот стих, как бы в знак примирения, так сказать. Называется сонет.
— Не рановато ли? — Она снова скользнула под одеяло, оставив на виду только голову и глаза. — Я хочу сказать, все еще спят.
— О, — добродушно улыбнулся Эндерби, — знаете, этот стих не такой. Вы про утреннюю серенаду подумали, про песню с пожеланием доброго утра. Елизаветинцы их обожали. Жаворонок чик-чирик и так далее. Ах, все птички поют по утрам и тому подобное. Сонет — стихотворение в четырнадцать строк. По-моему, на любой случай.
— Я знаю, что такое сонет, — глухо, но четко проговорил ее голос. — Сонет есть в книжке Йода Крузи.
Эндерби застыл в параличе, выставив свой сонет, как кастет.
— Что? — Вдали чувствовались какие-то мысли, которые, как неуклюжие британские том-ми[75], неуклонно приближались легким пехотным шагом.
— Ну, знаете. Вы в самолете расспрашивали про поп-певцов. Крузи книжку стихов написал, за которую премию получил. На самом деле я ничего там не поняла, а одна стюардесса с БОЭКа, знаете, образованная, говорит: очень умно.
— Вы не могли бы, — заикался Эндерби, — что-нибудь оттуда припомнить? — И подобно Макбету, понял, что, может быть, всех придется убить.
— Ох, еще так рано. И, — сказала она, девушка-тугодумка, снова сев, все с себя сбросив, — фактически, вам нельзя здесь находиться в такое время. И в любое другое. Вас никто сюда не звал. Я позову капитана О’Шонесси. — Голос ее становился все громче.
— Хоть строчку, хоть слово, — умолял Эндерби. — Скажите только, в чем там дело.
— Вам тут делать нечего. Пользуетесь своим положением пассажира. Я не должна грубить пассажирам. Ох, может быть, вы уйдете?
— Про дьявола, ад и так далее? В чем там дело?
— Ну, хватит. Я зову капитана О’Шонесси.
— О, не трудитесь, — простонал Эндерби. — Уже ухожу. Только это просто наглость за наглостью.
— Это вы мне говорите о наглости.
— Сначала одно, потом другое. Если он мертв, хорошо, что он мертв. Только я вам обещаю, полетят другие головы. Есть там что-нибудь про орла? Знаете, который падает с большой высоты?
Мисс Келли очень глубоко вдохнула, как бы готовясь крикнуть. Эндерби вышел, желчно кивая, закрыв за собой дверь. В данных обстоятельствах не очень-то хотелось обращаться к мисс Боланд. Женщины в высшей степени непредсказуемы. Нет, это глупо. Вполне предсказуемы. Он надеялся никогда больше не видеть проклятую Весту-предательницу, но теперь явно должен с ней встретиться перед расправой. Будущее устрашающе заполнялось. Жестоко необходимые и в то же время тошнотворно неподобающие дела. Хочется снова заняться поэзией.
