Однако если все так, как сказано, то жестокость выглядит сплошным отрицанием, и потому становится непонятно, что же она утверждает и чем существует? Ответ прост: жестокость отстаивает избранное существование. "Есть нечто, во имя чего все дозволено", — вот девиз жестокосердия.
В жестокости, поэтому, заключена вечная рассогласованность с действительностью, несоответствие жестокого человека с ней. Жестокий всегда стоит вне того, к чему относится, как бы предохраняя себя от малейшей возможности сочувствия. Жестокость противоположна жалости. Жалость — это трепет человека, когда другому больно. Жестокий органически не способен его испытать. Душа жестокого человека — абсолютно твердое тело, а как может трепетать твердь? Если такое случится, то скорее произойдет не трепет, а землетрясение, не жалость, а ярость-Невосприимчивость к боли другого существа часто вызвана не природной бесчувственностью жестокого человека, а тем, что его собственная душа… пронизана болью. Редко кто бывает столь жесток, как тот, кто сам страдает. Именно болевой шок делает человека бесчувственным, а его действия — жестокими. То, что причиняет боль, часто само оказывается следствием пережитых мук.
Приходится признать: нет другого пути к обретению гибкости и чуткости души, чем урок боли и жестокости. Не испытав жестокости, не претерпев ее на себе, не причинив боль другому, люди, увы, не способны почувствовать биение живого пульса. Жестокость — тот тяжелый урок, через который проходит становление каждой личности. Любой, порывшись в памяти, вспомнит примеры собственной жестокости; примеры, которые, быть может, заставят его содрогнуться. Вот это-то содрогание и есть необходимое приобретение души, которое в дальнейшем останавливает нас перед причинением боли другому.
Приучить к чуткости нельзя призывами, и даже самое горячее желание быть милосердным не спасает от проступков жестокости. Только инстинктивное содрогание, подспудно живущее в человеческой плоти и готовое обнаружиться во всякий опасный миг, только оно уберегает нас от собственной жестокости. Нет от нее другого спасения. И потому всякий, стремящийся сделать другого добросердечным, должен быть готов стерпеть его жестокость, и не отозваться столь же безжалостным действием. Без опыта жестокости не возникнет жалость, а в ком нет жалости — тот не человек. Это жестокое суждение. Но оно, скорее всего, правда.
Серьезность человека проявляется в размеренности и продуманности каждого его действия. Прежде чем нечто совершить, он сопоставляет все "за" и "против", прикидывает возможный исход и соизмеряет свои силы с поставленной целью. Столь похвальная рассудительность заслуживает всяческого уважения. В отличие от серьезного человека, легкомысленный лишен всякой обстоятельности. Он ведет себя как Бог на душу положит. Импульсивность и непосредственность побуждений лежат в основе его поступков. А там — опять же как Бог даст!
Где у степенной личности рассудительность — там у легкомысленного безрассудство. Где человек вдумчивый остановится — там легкомысленный бежит. Где осторожный смолкает — там легкомысленный восклицает. Надо ли говорить, что из этого для легкомысленного человека выходят одни неприятности.
Однако жизнь нельзя пройти, не отрываясь от опор. Безусловно, основательность и привязанность. К основам степенной натуры производит сильное впечатление, но… Вовремя пойманная синица — это, конечно, важно, однако… Ведь если вдуматься, то всякий идущий, а не стоящий на месте, всегда отчасти парит в воздухе. Точка опоры, разумеется, необходима, однако, не оторвав ногу от земли, не сдвинешься с места. Так обстоит дело при ходьбе, но совершенно так же и в жизни.
Ведь нам постоянно приходится совершать нечто непривычное, чего не было в нашем прежнем опыте. Ребенок поднимается с четверенек, юноша объясняется в любви, будущий врач впервые делает укол, начинающий судья неокрепшим голосом выносит приговор — на каждом шагу мы отрываемся от изведанного, опробованного, надежного. Кто отважится оказаться без опоры и гарантированного результата, если не поддержит нас дерзкое легкомыслие? Ему, единственно ему, люди обязаны тем, что не умирают от скуки и не остаются вечно в узких границах одного и того же существования, обреченного стать постылым и убогим от многократного повторения. Испуганно замер бы человек перед неизвестностью и ненадежностью жизни, если бы не прогнало все страхи легкомыслие и рожденная им бесшабашная решимость. Я уверен: первый из наших пращуров, кто поднялся с четырех лап и стал на задние — был легкомысленный человек. Да! уже человек!
