В соответствии с этим Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа иронический ответ на опрометчивые суждения собеседника: "Счастливец ты, Калликл, что посвящен в Великие таинства прежде Малых: я-то думал, это недозволено" ("Горгий", 497 с). А в "Пире" (210 а) жрица-пророчица Диотима из аркадской Мантинеи, где празднуются мистерии, схожие с Элевсинскими5, говорит: "Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них". Вскоре же после рассказа о Диотиме явился Алкивиад, незваный и весьма хмельной, тот самый Алкивиад, что в 415 году до Р.Х. вместе с приятелями в ночной пьяной дерзости, облачившись в пурпур, "выплясал", то бишь передразнил Элевсинские мистерии.
В "Федоне" (69 b — d) Сократ в день своей смерти наставляет юношей Симмия и Кебета: "Между тем, истинное — это действительно очищение от всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение — средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были не так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев [участников. — ДА], да мало вакхантов" [воодушевленных. — ДА], и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю". Эта же тема — приводить здесь еще цитаты было бы излишне — развивается в Платоновом "Горгии" (523 ел.). Уже скромная ипостась сына повитухи, "промышляющего тем же ремеслом", — ипостась, в которой исторический Сократ вел свои увлекательные беседы6, отвечает задаче Элевсиний: рождению человека духовного из человека естественного.
Образ воспарения мыслящей души к миру идей — в пространственных категориях: выше звезд, то есть вместе с одиннадцатью богами к небесно-духовному пиршеству (двенадцатое божество, Гестия, неизменно остается дома), — мы и полагаем основой действа в Телестерионе. "Федр" — единственный диалог, состоявшийся у Сократа вне афинских стен (так утверждает Платон). И этой чести удостоилось место, где за рекой Илисс праздновали в феврале Малые мистерии (229 ел.).
По "Федру" (244–245), Платон знает три пути приобретения углубленного религиозного опыта, конечно же сильно уступающих возвышению посредством его "Первой философии". Так вот, есть четыре вида mania, или неистовства от бога. Во-первых, напастное прорицательство; говорить о нем как об искусстве, пожалуй, слишком много чести. Носители его — пифия в Дельфах, жрицы в Додоне и несколько сивилл в Азии. Во-вторых, птицегадание. Уровнем выше находятся очистительные ритуалы и таинства, затрагивающие всего человека и посредством молитвы и почитания богов избавляющие его от болезней и тяжких бедствий. Третья mania — это поэзия, которая "охватывает нежную и непорочную душу" в творчестве. Четвертая — наивысшая — форма исступленности души (mania) есть прозрение вечной истины через философию. Касательно этого высочайшего пути к богу Платон в Седьмой книге "Государства" приводит свою знаменитую притчу о пещере, которая доныне являет собою глубочайший и при том весьма схожий с Элевсиниями символ ступеней познания.
Плотин
Грекоязычный египтянин Плотин (204/5—270), живший на 600 лет позже Платона, четверть века преподавал в Риме его учение. Незадолго перед смертью в одной из усадеб под Неаполем он встретил своего врача Евстохия такими словами: «"А я тебя все еще жду", потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нем, с тем, что есть божественного во Вселенной»7.
В Аттике, насколько нам известно, Плотин не бывал. Но хотя он и не видел тамошних таинств, все же охотно прибегал к их образам. Так, в день рождения Платона, который в кругу Плотиновых учеников непременно отмечался речами, философ похвалил стихотворение своего будущего издателя и биографа Порфирия о священном бракосочетании, воскликнув: "Ты показал себя и поэтом, и философом, и иерофантом!"8
