— Такое случается совсем не часто, — сказал Агамемнон. — Царские семьи в наше время не обрекают своих детей на смерть. Только в самых крайних случаях.
Он сделал большой, долгий глоток, медленно опустил кубок на стол, откинулся на спинку стула и стал разглядывать Париса.
Матушка, сидевшая рядом с Агамемноном, обратила взор на гостей.
— А вы женаты? — весело спросила она.
Но я поняла, что вопрос был не таким уж невинным и относился более к Парису, нежели к Энею.
— Да, госпожа, я женат, — ответил Эней. — Я имею честь быть мужем Креусы, дочери царя Приама.
Он вежливо наклонил голову, и его черные волосы блеснули, как вороново крыло, в полосе света от факела.
Матушка приподняла бровь.
— Вот как! Значит, ты зять самого царя! Но кажется, было предсказание, что твои потомки…
— Довольно предсказаний на сегодня! — воскликнул Парис, подняв руку в предупредительном жесте. — От предсказаний портится аппетит, мы не сможем воздать должное отменным яствам и прослывем невежами!
Я почти не видела Париса. Он сидел рядом со мной, и, чтобы увидеть его, нужно было повернуть голову вбок. Едва я попыталась это сделать, как перехватила пристальный взгляд матери.
— А ты, Парис, женат? — не унималась она.
— Нет, не женат. Но каждый день молю Афродиту, чтобы послала мне жену по своему выбору.
Кастор рассмеялся и прыснул вином на стол. Попытавшись вытереть пятно, он только размазал его.
— У тебя неплохое чувство юмора, — задыхался Кастор.
— Он так часто повторяет эти слова, что сам поверил в них, — пояснил Эней. — Он всегда отвечает так на уговоры отца жениться.
— Он еще молод для брака, — проговорил Менелай, и я вдруг осознала, что это были его первые слова за время ужина. — И настолько умен, что сам это понимает.
— Сколько тебе лет, Парис? — спросила матушка все с той же напускной веселостью.
Почему она невзлюбила его?
— Шестнадцать, — ответил Парис.
Шестнадцать! Он на девять лет моложе меня!
— Не муж, но мальчик! — заметил Агамемнон. — Хотя именно в этом возрасте у пастухов принято обзаводиться семьей.
— Он не пастух! — не удержалась я.
— Но я был пастухом, и очень неплохим, — быстро ответил Парис. — Прекрасное время, моя жизнь в горах. Кедры отбрасывают синие и пурпурные тени, дует южный ветер, кругом водопады и поляны цветов. Воспоминания о тех днях, когда я пас стада, согревают мне душу.
— А эта гора, она очень высокая? — спросила Гермиона.
— Да, очень. Высокая и широкая, а ее окружает множество вершин поменьше. Конечно, она не так высока, как гора Олимп, на которую ни один смертный не в силах подняться, но ближе к вершине путника подстерегают и туман, и холод. Вполне можно заблудиться.
В этот момент гостям представили особенное блюдо. Хорошенькая служанка указала на котел, который ввезли на тележке, и объявила:
— Черная похлебка, которой славится Спарта!
Слуга шел за тележкой и разливал похлебку. Черная кровяная похлебка! Переварить ее может только желудок подлинного спартанца. Однажды чужестранец, попробовав ее, сказал: «Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда!»
Я с детства привыкла к этому очень питательному кушанью и не находила его вкус таким уж отвратительным, однако предпочитала миндальный суп. Черный цвет этой чечевичной похлебке придавала бычья кровь, а резкий вкус объяснялся тем, что в нее добавляли большое количество уксуса и соли. Слуга налил мне похлебки и посыпал сверху козьим сыром. От угощения исходил своеобразный запах, напоминавший тот, который ветер приносит с места только что совершенного жертвоприношения.
Дошла очередь и до Париса с Энеем. Все взоры устремились на них. Они улыбнулись, подняли чаши. Эней сделал глоток, и его лицо исказилось, как от боли. Он держал жидкость во рту и мучительно пытался проглотить, но горло свело судорогой. Парис поднес чашу к губам, выпил ее содержимое залпом, до дна — и поставил на стол пустую чашу.
— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.
Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.
Мать сделала знак слуге:
— Добавки царевичу Парису!
