Елена Троянская - страница 234

Гектор не мог поверить в это.

— Да. Я отошла довольно далеко от стены, когда наткнулась на Антимаха.

По лицу Гектора было понятно, что он не верит моему рассказу.

— Хорошо, тогда спроси его сам, — предложила я. — Ты увидишь, как он удивится, что ты знаешь.

— Я непременно спрошу. Но если это правда… Антимах всегда твердо настаивал на том, чтобы оставить тебя в Трое и использовать как приманку для греков. А вот Антенор более всех стремился к прекращению войны. Но теперь уже поздно.

— Именно это я тебе и говорил, — напомнил Парис. — Война катится вперед, и никто не в силах остановить ее. Того, кто попытается это сделать, она отбросит в сторону или раздавит.

— Я должен вернуться на поле битвы, — ответил Гектор. — Иначе скажут, что я тоже трус.

Он резко развернулся.

— Я не трус! — крикнул Парис. — Перестань называть меня трусом.

— Не я называю тебя трусом, а те, кто стал свидетелем твоего бегства.

— Я не бежал! Я объяснил тебе…

Но Гектор уже вышел, его шаги удалялись по лестнице.

— Парис, отныне нас будут считать трусами и злодеями, — сказала я, поворачиваясь к нему. — Мы с тобой знаем правду, но людей не разубедишь.

— Мы должны! Должны очистить наши имена от клеветы.

Сейчас он действительно выглядел глупым мальчишкой, как назвал его Гектор. Точнее, не глупым, а наивным.

— Парис, война требует жертв. Моя племянница Ифигения стала первой жертвой этой войны с греческой стороны. Нам предстоит стать жертвами с троянской стороны. Правда, пока мы пожертвовали не жизнью, а добрым именем. Ничего не поделаешь — такова война.

— Я считал, что жертвы войны — убитые воины и разрушенные города.

— Человеческое сердце — самая дорогая жертва, — ответила я, чувствуя полное изнеможение.

— Ты лишилась сил, защищая меня, — улыбнулся Парис. — Настоящий герой! Правду говорят, что женщины сражаются отчаяннее мужчин. К счастью, амазонки держат сторону Трои.

— Пора их уже позвать на помощь.

— Ты считаешь?

— Да, а то будет поздно.

— У меня нет таких полномочий. Это может сделать только Приам.

— Он будет сомневаться и откладывать со дня на день, пока греки так не обложат город, что к нему нельзя будет подойти. Ты должен послать за амазонками сам. Разве ты не царевич?

— Но такие решения принимает царь.

— А на этот раз прими решение ты. И увидишь, как изменится отношение к тебе.

Я была сыта по горло церемониями и полна решимости начать свою собственную войну.

— Амазонки уже в пути, — сказал Парис.

Мы сидели в своей комнате на верхнем этаже. Он чистил свои доспехи, когда внезапно поднял голову и сообщил мне новость. Вечерами мы уединялись здесь. Нижние этажи по-прежнему населяли наши «гости», но у себя наверху мы чувствовали себя далеко от всех, как в орлином гнезде. Порой бои шли под самыми стенами Трои, но попытки штурмовать их прекратились. Война стала повседневностью.

Мы с Парисом привыкли к холоду, который окружал нас со всех сторон. Этот холод не имел никакого отношения к зиме: зима давно прошла, уже и лето подходило к концу; правда, солнце светило еще жарко и ярко. Не проходила зима в глазах у людей, когда они смотрели на нас. У Гектора с Андромахой родился сын, долгожданный сын, но меня не пригласили на смотрины. Андромаха послала за мной по секрету, когда все члены семьи и гости разошлись, хотя мне казалось, что я имею отношение к рождению этого ребенка — ведь я сопровождала Андромаху на гору Ида.

Андромаха сказала мне то же самое, но, вздохнув, прикрыла головку сына и забрала его у меня.

— Мне очень грустно, поверь, — прошептала она, укачивая дитя. — Мне кажется, ты ему роднее, чем сестры Гектора, и все же…

— Не будем говорить об этом, — ответила я.

Она спросила, как подвигается картина, которую я тку.

— Я уделяю ей все больше и больше времени. Кажется, она растет по своим собственным законам, вбирает в себя новые темы и смыслы. Для фона я использую красную шерсть. Голубовато-серая шерсть — моя прежняя жизнь. Но середина пока пуста, не приняла формы.

— Судьба Трои еще не известна, — ответила Андромаха. — Со временем ты заполнишь эту пустоту, история завершится.

Я не сказала Андромахе, что ткачество занимает тем больше места в моей жизни, чем меньше остается жизни. Моя жизнь съеживалась, а картина росла, словно питалась ею, или, может, жила своей жизнью — как это умеет искусство.