Уоттс вскочил.
— Вон отсюда, Бутби! Убирайся из моего дома и прихвати с собой своего лакея! — проревел он.
Он возвышался над нами горой, страшный в ярости, но ни Бутби, ни я не шевельнулись. Вены на его шее вздулись, пульсировали. Он дышал быстро и тяжело, его трясло, он сверлил Бутби взглядом. Капля крови упала из одной ноздри. Рука метнулась в карман и достала носовой платок. Кровь закапала сильнее. Он вытер ее, посмотрел на носовой платок, потом на Бутби, снова на носовой платок. Мгновением позже глаза заблестели от влаги. Он продолжал смотреть на носовой платок. По щекам покатились слезы, а из носа уже текла кровь. Он приложил платок к носу и упал в кресло. Платок закрывал лицо, тело сотрясалось от рыданий.
Бутби медленно поднялся и положил руку на плечо друга.
— Гибсон, найди себе адвоката. Пожалуйста. — Махнул мне рукой, и я последовал за ним к двери.
В следующий вторник я сидел в библиотеке, наслаждаясь законами штата Мэн, регламентирующими право пользования дорогой, проложенной на чужой земле, когда секретарша сказала мне, что Бутби хочет видеть меня в парке. Я нашел его около пруда. Он выглядел мрачным, поэтому я решил поднять ему настроение.
— Привет, судья. — Я указал на трех канадских гусей, которые плыли по пруду. — Вы знаете, как отличить канадского гуся от канадской гусыни?
— Я не знаю, Арти. И как отличить канадского гуся от канадской гусыни?
— Просто: гуси бело-серо-черные, а гусыни — черно-серо-белые.
Бутби приподнял левую бровь, посмотрел на меня, хмыкнул, чуть улыбнулся и покачал головой.
— Арти, каким образом тебе вообще удалось сдать экзамен на адвоката?
Что ж, мой замысел в определенной степени сработал. Он какое-то время смотрел на гусей, потом достал пачку сигарет, чтобы побаловать себя единственной за день. Руки двигались неторопливо, и он молчал. Я тоже.
Наконец он заговорил:
— Я только что узнал, и ты, пожалуйста, никому не говори, что Гибсон Уоттс взял отпуск, чтобы пройти четырехнедельный курс реабилитации. — Он сунул сигарету в рот, закурил.
Я кивнул. Лечение от наркотической зависимости ставило крест на судейской карьере Уоттса и, возможно, становилось веским доводом для обвинения в убийстве.
— В субботу, высадив тебя из машины, я поехал в полицию штата, — продолжил Бутби. — Рассказал следователю, что мы выяснили. И после этого практически не мог спать. — Он затянулся, выпустил дымное колечко. — Что ты вынес из этой истории, Арти?
— Подозрительность к совпадениям — это хорошо.
— Точно. И развивать логическое мышление тоже неплохо. За несколько последних дней мы с тобой логически проанализировали улики и, вероятно, раскрыли преступление, если на то пошло, крайне одиозное, если позволишь перефразировать Шерлока Холмса. Действительно, если судья встает на кривую дорожку, хуже его преступника быть не может. И мы с тобой ни в чем не уступили Холмсу, так? И у нас восторжествовала логика. А все потому, что мы юристы, и ради этого нас и учили. Вроде бы я должен светиться гордостью, так? Тогда почему настроение у меня хуже некуда?
Устоять я не смог: никому не позволил бы проявить себя лучшим знатоком творчества Конан Дойла.
— Потому что, как однажды сказал Мориарти Холмсу, ситуация стала невозможной. Другими словами, из нее нет удовлетворительного выхода.
— Это правда. — Он стряхнул пепел с кончика сигареты. — Но вот что меня тревожит. — Еще одна затяжка. — Раз уж мы заговорили о Шерлоке Холмсе, помнишь «Медные буки»?
Что ж, этим он меня уел.
— Нет, — признал я.
— Тогда позволь просветить тебя моей любимой холмсовой цитатой. — Он улыбнулся, но очень невесело. — «Преступление — обычное дело. Логика — редкость. Поэтому сосредоточиться лучше на логике, а не на преступлении». Что ты об этом думаешь, Арти?
Я понятия не имел, к чему он клонит, поэтому просто пожал плечами.
— Это выдумка, как и сам Шерлок Холмс. — Он помолчал, вновь посмотрел на гусей. Собирался с мыслями. — Ину убили, Арти. Убили. Раньше я сталкивался с убийствами только в зале суда, где всего лишь контролировал процесс, гарантируя, что обвиняемого будут судить честно и беспристрастно. А в судебном процессе чем меньше эмоций, тем лучше. Среди моих знакомых никогда не было ни убитых, ни тем более убийц, поэтому я никогда не испытывал такого ужаса. Никакой триумф логики, никакой интеллектуальный прорыв не может сдержать мою реакцию на весь этот кошмар. Не может притушить ярость, которую вызвала у меня смерть Ины, или мое сочувствие к Эмми, или, если на то пошло, злость на Гибсона, моего друга, на то, кем он стал.
