Причину неприязни Миша долгое время не мог внятно сформулировать даже для себя самого. Что-то в этом профессоре, докторе наук и авторе множества монографий, опубликованных в европейских журналах, было не так. Михаил чувствовал это кожей — примерно так же, как чувствовал любовь или отчуждение, которое испытывала к нему женщина, лежащая под его одеялом в спальне. Завязывая знакомство с понравившейся ему особой, Миша почти всегда точно знал, ждет ли его успех или стоит, пожалуй, до поры до времени отвалить.
Внутренний мир профессора Саакяна был устроен гораздо сложнее мира женщин, ищущих сексуальных приключений, поэтому Миша очень долго не мог его раскусить. Сначала он полагал, что Саакян просто очень хороший доктор психологии, вполне заслуженно получивший все свои мудреные титулы. Попробуйте вот так, наскоком раскусить хорошего психолога — либо он разгадает вас первым, и вы будете носить ему деньги за сеансы до тех пор, пока не закончите свои дни в психиатрической лечебнице, либо он просто отправит вас восвояси, заявив о «неоперабельности» вашего случая.
Но с течением времени Михаил понял, что Саакян…
— …словом, вы животное, Александр Георгиевич, — просто сказал он одним жарким летним днем при встрече с ним в фойе университета возле кофейного автомата.
Миша как раз нажимал кнопку, выбирая двойной эспрессо, когда профессор подошел его поприветствовать.
— Да что вы! — якобы удивился тот. — Это так вас научили уважать возраст, молодой человек?
Михаил кивнул, протягивая руку к стаканчику.
— Уважать ваш возраст я намерен до поры до времени, Александр Георгиевич. По крайней мере до тех пор, пока он является оправданием вашей экстравагантности. Но боюсь, вы уже перешагнули эту границу, и бить вас начнут уже не по паспорту, а по физиономии. Причем бить — это в лучшем случае. В худшем… — Миша не договорил.
Профессор сначала улыбнулся — невысокий, полноватый, седой и мудрый Папа Карло, собиравшийся пожурить глупого Буратино, — но секунду спустя он взял Михаила за локоть и, бегло оглядевшись вокруг, прошептал:
— Что ж, поупражнялись в высоком слоге и будет. Послушай меня, мальчик, — он сильнее сжал руку, — я не должен больше встречать тебя на своем пути, если хочешь и дальше успешно строить карьеру. Ты меня понимаешь? Ты просто не представляешь, во что ты можешь вляпаться. Даже не пытайся проверить!
Наверно, он рассчитывал напугать Михаила, поэтому вложил в этот текст все природное обаяние, присущее деканам психологических факультетов. Но Саакян ошибался, полагая, что наследник прабабушки-ведьмы начнет трусливо вилять хвостиком.
Михаил молча поставил стакан с горячим напитком обратно на стойку автомата и медленно, но твердо освободил свой локоть от цепкой профессорской хватки.
Два взгляда — как два обоюдоострых ножа — высекли искру.
— Значит, так, старый негодяй, — спокойно сказал Михаил, — попрошу тебя намотать на ус: испортить карьеру ты мне не сможешь, потому что зубами за свое место в этом институте я не держусь. Если доведется — я и в армию могу, не заржавеет. Тебе, всю жизнь ходившему по головам, это трудно понять, но это так, поверь мне. Во-вторых, ты забыл, как выросло наше поколение, и ты ошибаешься, думая, что от твоих титулов и званий у меня случится эрекция. В-третьих…
Михаил огляделся вокруг. Надо было заканчивать, вокруг полно любопытных абитуриентов.
— В-третьих, Александр Георгиевич, повторюсь, что вы Сволочь с Большой Буквы, а с такими переговоры у меня никогда не клеились. Честь имею.
Он забрал свой стакан и, прихлебывая кофе, стал подниматься по лестнице. Он даже не оглянулся, хотя, пожалуй, в этот раз стоило.
Профессор Саакян, сжимая кулаки и глядя в одну точку, что-то усиленно нашептывал себе под нос…
Кхм, Миш, прости, я отвлекся. Как говорят наши братья с той стороны, сорри, мэн…
Короче, когда с тобой случается такая хрень, ты вдруг понимаешь, что бесконечно одинок в этом безумном, безумном, безумном, безумном мире… Как говорил один старый персонаж Панкратова-Черного — это не я, это кино такое.
В свои тридцать четыре года ты вдруг с ужасом осознаешь, что скоро твое собственное отражение в зеркале в ванной — такое небритое, одутловатое и бесконечно дорогое отражение — станет едва ли не единственным твоим собеседником. Это у него ты будешь спрашивать «Как дела, старик?», продрав глаза поутру, это ему ты будешь плакаться после очередной полученной от жизни оплеухи… и именно у него ты будешь просить взаймы четыре штуки «бакинских комиссаров», чтобы защитить свою новенькую иномарку от плохих дяденек.
