Я понял, что незримо витает в воздухе: страх. Прислушался – точно, и у меня есть.
Пока что мы как брошенные дети, оторванные от груди, – вот, пожалуй, самое точное определение. Почему всегда так? Ведь столько передумали, столько прикидывали… Бац! И опора вылетела. Только что все было сладко и гладко, как вдруг мамка сбежала в неизвестном направлении, оставив дитя возле газетного киоска Курского вокзала. Пока так. Оглядимся, определим свое место и реальное состояние – может, и не возле Курского, может, и сами прокормимся.
Именно в те, самые первые дни Второго, если считать начальным первые наши дни в анклаве, Испытания, где-то в поселках родилось уникальное слово-феномен – «фабричное». Это понятие гораздо шире, нежели просто нечто и некогда произведенное соответствующим способом.
Это значит – Оттуда. Это – Символ.
«Любой фабричный болт априори лучше местного, даже если первый сделан штамповкой из сыромятины, а второй точно нарезан и умело цементирован».
Просто лучше – он же из Канала, он – Дар! Мифологема, самообман, но и якорь. Надежда и нить. Эта мифическая наполненность, эта коннотация слова была особо сильна именно в первые часы и дни, ослабевая постепенно, и лишь дню к десятому после События отпустив потребительские души и умы на свободу. А само слово осталось навеки. Произносить его рекомендовалось с особым ритуалом – подняв указательный палец кверху.
– Серега, – меня кто-то дернул за рукав.
Я оглянулся. Вот тебя только тут и не хватало! Данила Хвостов, «тот еще волосан», наш главный конструктор-креатор. Страшный товарищ, лучше с ним и не заговаривать: через десять минут укатает. В глазах горит азарт свободы, плещется безбрежье идей и путей решений. Готов подсказывать и предлагать, спаси господи. Человек-манифест.
– Ну.
– Ты же знаешь, что у Сотникова в подвале свой нехилый закуток имеется?
– Ну? – теряя терпение, повторил я.
– Бывал ведь внутря, поди?
– Да и ты побывал бы, не шлангуй каждый раз на переноске.
– Ты же знаешь, сколько у меня дел! – возмутился Хвостов.
– Ага. А остальные с шариками надувными гуляют среди роз.
– Да ладно те… Я что хочу сказать. Ну тык это. Ты там лист люминевый не видел ли? «Двойку» или «тройку»?
– Хвост… Ну ты, елочный банан, да на хрен мне на это смотреть? Я что, учетчик?
Учетчик, Демченко, учетчик. Ты свои дела учти, пойми, чем это аукнется группе.
Хорошо мужикам: остальные уже выплывают и фарватер видят. А мне-то что делать, что нужно менять в плане сталкерских работ? Народ, смотрю, суетится, какие-то оперативные меры предпринимает, пошевеливается, так сказать. А я? Мне кажется, или эта тема пока не особенно касается группы сталкеров? Что может выкатиться?
– Ну вспомни же! – волосан грубо прервал мои размышления.
– Да не помню! – рявкнул я. – Вроде не видел.
– Жаль. – Хвост сморщил конопатый нос и почесал его ногтями с черной подводкой. Но не успокоился: – А на металлоскладе – не знаешь, сколько брусков вторичного алюминия осталось?
Надо мне было подальше отойти. Пойду-ка на базу, потом в столовую: утром поесть не успел. Где, кстати, мои талоны? Полез в карман – ага, вот они – хм, еще пять штук.
– Данил, ты спроси у Кати со склада, она тебе точно скажет, – как можно спокойней посоветовал я. Еще немного – и я точно закатаю волосану в лоб. – Ты че? Нашел, блин, у кого спросить: где мы – а где Катя с чушками «люминя».
– Дык Дугин только что ей позвонил и запретил давать информацию, – окончательно заунывал волосан. – Никому, говорит, без моего ведома.
– Тогда все, Хвост!
– Что все? – испугался он.
– А то. Бери фанеру. Лист. И лети… Знаешь, где Нотр-Дам находится?
После совещания я зашел на нашу базу.
Пусто в помещениях: вся группа в разгоне.
Поднялся на второй этаж, в штабной зал, в который раз с ненавистью посмотрел на огромный тюк с нашей полевой одеждой. Ну Костя… Лунев у нас завхоз группы, это его зона ответственности. Мы все отстирали в прачечной замка. Там восемь стиральных машин стоит, старых, белорусских, никакой электроники. Упаковали. А отнести в швейную мастерскую злополучный третий комплект Кастет никак не может.
