Эхо - страница 24

Мы согнулись под тяжестью одноногого мученика. Конечно же, игра не требовали столь чрезмерной достоверности. Глушаев мог бы не подвязывать ноги или хотя бы лучше пользоваться оставшейся ногой. Но он нарочно преувеличивал свою беспомощность, мы тащили его, как мешок с отрубями.

Когда человеку трудно, всякая малость окружающего мира ополчается против него. Мошкара сеткой повисла у лица, липла к влажной коже, норовила набиться в глаза. Настырные мухи неумолчно жужжали над ухом и вдруг впивались в шею, веко, губу. Стоило отмахнуться от них, как Глушаев хватал нас за руки, словно боясь лишиться опоры. Он, конечно же, издевался над нами, этот здоровенный сукин сын! За пазуху крошились сухие листья и, смешиваясь с потом, саднили тело наждаком. А вытрусить их, хотя бы почесаться не было возможности. В сандалиях мерзко хлюпала вода, между пальцами набилась противная жидкая грязь. Нечем было дышать в этом проклятом болотном лесу, насыщенном смрадными, душными испарениями.

Солнце пробивалось сквозь густую листву слепящими ромбами, его блеск отдавался чернотой в глазах. Я брел как слепой, наталкиваясь на стволы, проваливаясь в ямы, увязая в торфяном месиве, обдирая руки и плечи о стволы, сучья, сбивая ноги об острые осиновые пни.

По счастью, путешествие утомило и Глушаева.

— Ладно, — проворчал он. — Хватит, я дальше не пойду.

Мы остановились возле старой, гнилой березы, близ опушки. Здесь осинник карабкался на бугор, и земля стала сухой, опрятной, в редкой низенькой траве, чайных ромашках и колокольчиках. Глушаев опустился к изножию березы.

— Уходите! — сказал он с мрачной решимостью. — Я останусь здесь.

— Нет, это неинтересно! — сказал Большой Вовка. — Мы понесем тебя.

— Как понесете?

— Сделаем носилки из одеяла и двух жердин, — пояснил Вовка.

— Ну, это будет не по правде, — вмешался я. — Откуда во льдах жердины?

— А лыжные палки могли быть? — отпарировал Вовка. — Все по правде.

— Разве у них… — И вдруг я с ужасом понял, что сама жизнь распределила роли и мне по праву достался Цаппи. Так же как сейчас мне не хотелось тащить Глушаева, зверски алчному до жизни Цаппи не хотелось обременять себя больным, беспомощным Мальмгреном.

Верно, Глушаев догадался, что мне неохота его нести, он тут же подхватил Вовкину идею:

— Тащи жердины!

За этим дело не стало: подходящего материала кругом хоть завались! Они быстро и умело соорудили носилки. Глушаев проверил их надежность и с комфортом улегся на одеяло.

— Пошли! — скомандовал Большой Вовка.

Мы подняли носилки и двинулись из леса. Большой Вовка соорудил носилки так, что ему достались короткие ручки, а мне длинные, тем самым он принял на себя основную тяжесть. В первые минуты я блаженствовал: нести Глушаева оказалось неизмеримо легче, чем тащить его на плечах. И Глушаеву, видимо, приглянулся новый способ передвижения, он достал из кармана мятую пачку «Червонца» и закурил. Я хотел сделать ему замечание, что едва ли прилично курить изуродованному, обессилевшему человеку, когда товарищи, изнемогая, несут его по торосистым льдам, но вовремя одумался: кроме ругани и оскорблений, это ни к чему бы не привело.

Мы вышли из леса, из влажной духоты в раскаленную сушь. Сразу же за опушкой пережаренная солнцем земля запеклась серой коркой, растрескавшейся на квадраты и треугольники; дальше, за полоской бурой выжженной травы, бежала дорожка в тонком, мягком прахе. И невозможно было поверить, что мы только что покинули влажный мир осинника на болоте.

Воздух дрожал маревом, в бесконечной дали зыбились очертания геодезической вышки. До нее было как до самых дальних звезд, и ощущение ее безмерной отдаленности свинцовой усталостью налило руки, ноги, плечи, ребра, хребет. Я устал каждой мышцей, косточкой, каждой клеточкой тела. Носилки с курящим Глушаевым были тяжелее антеевой ноши, я изо всех сил борол соблазн бросить ручки.

Дорожка то ныряла в овражки, то вызмеивалась на бугры. В западинах иссыхали давние, еще с весны, лужи; земля темнела последней, исчезающей влажностью, и темные эти пятна были усеяны бабочками-капустницами. Никогда в жизни не видел я такого скопища бабочек, да еще на земле; белые, с черными крапинками на крылышках, они слетались на темные пятна выпота, словно мухи на мед, осы на варенье, мошкара на свет керосиновой лампы. И, глядя на этот жалкий водопой, я почувствовал, как пересохло во рту.