Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет - страница 54
Более того, научная историография Великой французской революции сама была плоть от плоти той самой III Республики, прочность позиций которой была обеспечена союзом потомков либералов времен 1789 года \124\ и якобинцев времен 1793 года против врагов революции и республики. Эта тенденция прослеживается даже в области биографической. Великие историки той эпохи были людьми из народа, происходившими из семей крестьян, ремесленников или рабочих, а чаще всего — сыновьями или воспитанниками учителей начальных школ, своего рода мирских священников республики (например, Собуль, Вовель), людьми, которые достигли высот науки, пройдя узкой, но все-таки благодаря созданной при республике системе образования доступной талантам дорогой, которые стремились к высотам науки и в то же время большую часть своей жизни были учителями высших школ. Это были французы той эпохи, когда общепризнанный теоретический орган республики — сатирическая газета «Самые пикантные новости» считала, что типичный ее читатель — мужчина (в ту пору женщин еще не принимали в расчет), работающий в почтово-телеграфном ведомстве где-нибудь в Лиможе, ненавидящий священнослужителей и «денежных мешков», любящий на бегу пропустить рюмку-другую в каком-нибудь дешевеньком кафе, не желающий платить налоги, которые, конечно же, слишком велики, и цинично высказывающийся по поводу сенаторов от радикал-социалистов. Как не вяжется это описание с сегодняшней Францией, где даже люди, страстно приверженные революционным традициям, такие как Режис Дебре, с иронией вспоминают о
«Франции, напоминавшей в 30-х годах (нынешнего века) сад, уютный шестиугольник земли, покрытый холмами и рощами, где обитают члены местных советов и производится триста сортов сыра, той Франции, на которую радикалы надели фригийский колпак и которой Жан Жироду посвятил свои метафорические остроты» [226].
Историки той поры жили в старой Франции, которая еще не знала ни модернизации, ни высокоразвитой технологии: ведь даже великий Матьез общался с внешним миром без посредства телефона, и ни он, ни Жорж Лефевр не имели пишущих машинок и не умели печатать [227]. Они не были богаты, не находились в центре внимания, они происходили из провинциальных городов и пришли к марксизму не через теорию, а через здравый смысл простого человека, ищущего наиболее приемлемую для себя позицию среди левых.
\125\ Конечно же, Франция их времен никак не была похожа на сегодняшнюю, в которой какой-нибудь руководитель низшего звена или представитель средств массовой информации — фигура более заметная, чем учитель, и в которой учебные заведения, дававшие высшее образование блестящим молодым людям скромного происхождения, разные провинциальные «эколь нормаль» или коллежи, готовящие учителей для высших школ, во все большей степени пополняются выходцами из верхних слоев среднего класса [228].
В подобных обстоятельствах не удивительно, что революция представляется сегодня чем-то далеким от нынешних реалий Франции, более далеким, чем в 30-х годах нынешнего века и тем более чем в начале XX века, во времена «дела Дрейфуса», когда Франция еще содрогалась от борьбы между теми, кто приветствовал разрушителей Бастилии, и теми, кто их проклинал. Сам же Париж, тот самый город революции, сегодня — обитель облагороженных средних классов, город, куда ежедневно те, кого в свое время называли «народом», приезжают на работу с дальних окраин и из городов-спутников и откуда по окончании рабочего дня уезжают. Поэтому по вечерам бόльшая часть улиц города пуста, а бόльшая часть бистро закрывается. В 1989 году мэром города был консерватор, бывший премьер-министр и лидер французских правых, а его партия имела большинство не только в городском совете, но и во всех 20 районах столицы. Итак, если сама Франция претерпела столь значительные изменения, то почему бы не изменить и отношение к истории революции?
