Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет - страница 13

Аргументы Гизо изложены наиболее четко, ибо, упорно настаивая на том, что классовая борьба занимает центральное место в европейской истории, он тем не менее рассматривал эту борьбу не как, заканчивающуюся полной победой одной стороны и полным уничтожением другой, а как нечто, порождающее – и даже в 1820-е годы – в конечном счете в каждой нации «некий общий дух, некую общность интересов, идей и ощущений которые возобладают над различиями и взаимной борьбой»[44]. Его идеалом было национальное единство при гегемонии буржуазии. Не удивительно, что он был очарован историческим развитием Англии, в которой, более чем где-либо в Европе, «различные элементы социального порядка (etat social) объединялись, боролись между собой и воздействовали друг на друга, будучи при этом вынужденными постоянно идти на компромиссы, чтобы обеспечить свое существование;» в которой «гражданские и религиозные порядки, аристократия, демократия, королевская власть, центральные и местные институты, моральные и политические взгляды развивались в тесной связи друг с другом может быть, не всегда одними и теми же темпами но и не сильно опережая или отставая друг от друга». Именно таким образом Англия смогла «быстрее, чем какое либо другое государство континента, достигнуть цели \39\ всего общества, то есть создать упорядоченную и свободную форму правления, утвердить основы здравого смысла в политике и трезвый взгляд на дела общества»[45].

Существуют причины исторического характера, объясняющие различие в эволюции Англии и Франции (этому посвящена последняя лекция из курса Гизо), хотя основные тенденции развития обеих стран схожи. Английский феодализм («норманнское иго») сложился в результате завоевания норманнами организованного и институционально оформленного англосаксонского государства, в силу чего норманны столкнулись с организованным и даже официальным народным сопротивлением во имя возврата утраченных англосаксонских свобод. Во Франции же франкская знать подчинила непокорных, но плохо организованных галлов («nos ancetres les Gaulois»), не сумевших оказать должного сопротивления. Поэтому восстание против знати во время Великой французской революции было более неконтролируемым и безудержным, а вследствие этого сама революция отличалась большей жесткостью и экстремизмом[46]. Именно таким образом пытались ответить на вызывавший недоумение у многих либеральных историков XIX века вопрос, почему во Франции, говоря словами лорда Актона, «переход от феодальных: и аристократических форм организации общества к промышленным и демократическим сопровождался такими потрясениями», каких не было в других странах (т. е. в Англии)[47]. Тем не менее англичане могли послужить примером для Франции после событий 1789 года, ибо если Англия обуздала своего Робеспьера и (или) Наполеона — Кромвеля, что сделало возможным свершение второй, тихой, но решительной революции («славной революции» 1688 г.) и установление прочной общественной системы, то Франция могла повторить ее опыт. Могла и повторила в июле 1830 года.

Поэтому во Франции в период Реставрации поборники буржуазной революции были потенциальными умеренными, поскольку считали, что их класс уже добился решительной победы. За пределами Франции громогласно и недвусмысленно раздавались призывы к повторению 1789 года, и они доходили до средних слоев. По мнению одного немецкого либерального историка, кстати, \40\ идеалистического толка, институты средневековья уже отжили свое. Родились новые идеи, и они сказались «в первую очередь на отношениях между разными слоями (Stande) человеческого общества», в котором роль буржуазии (Burgerstand) становилась с каждым днем все более заметной. И потому «люди начали говорить и писать о правах человека и ставить под сомнение права тех, кто основывал свои притязания на так называемых привилегиях»[48]. В Германии 30-х годов прошлого века подобные слова звучали как призыв к борьбе, а во Франции они были уже не нужны. К этому времени понятие «буржуа» во Франции противопоставлялось понятию «народ» (peuple) или «пролетарии» (proletaires), а вот в Германии — как явствует из энциклопедии Брокгауза за 1827 год — термин «бюргер» (Burger) противопоставлялся «аристократии», с одной стороны, и «крестьянству» — с другой, причем само слово «бюргер» все более отождествлялось со средним классом и французским буржуа