— А эти семьдесят восемь арестов по поводу наркотиков…
— Двадцать восемь, сэр. Работы было меньше, — говорит полицейский со смешком фараона.
Я пытаюсь посмеяться вместе с ним. Косяк Маркуса оказался значительно крепче, чем я предполагал.
— Совершенно верно, да. Но эти двадцать восемь арестов. Это кто — лидеры или дилеры?
— Прошу прощения?
— Я хотел сказать, э-э… — Нет, Джош. Думаю, не стоит объяснять, что в этот момент твои мысли на какое-то мгновение отвлеклись, представив плакат с изображением инопланетянина, часто встречающийся в магазинах для наркоманов. — Дилеры. Или просто, э-э…
— Те, кто пойман за хранение? — говорит он, глядя прямо в мои огромные зрачки. А потом вниз, просвечивая своими глазами мой карман, где — о, господи, как же я не подумал об этом, — находится изрядный кусок черного марокканца. Пол-унции. По количеству потянет на дилера.
— У меня нет точных данных, сэр, — говорит он, — но, по моему опыту, я бы сказал, что большинство из них следовало арестовать как продавцов.
— Да, это хорошо, — говорю я. Он смотрит на меня с удивлением. — Я хочу сказать, хорошо, что вы заняты дилерами, потому что это как раз те, кем следует заниматься, не так ли?
— По правде, сэр — и это я попрошу никак не регистрировать, — я бы предположил, что, попробуй мы арестовывать только за хранение, и мы бы, пожалуй, работали до утра.
Я хмурюсь, не вполне уверенный, как поступить. Будь я менее одуревшим, я бы точно знал, что делать. Например, рассмеяться. Но мне кажется, что, если я рассмеюсь, он решит, что наркотики, по моему мнению, не заслуживают ничего, кроме смеха. А это возбудит его подозрения, потому что он предполагает, что я как журналист «Телеграф» должен считать наркотики ужасным злом.
— Я хочу сказать, что вы сами, сэр…
О, боже! Он знает. Он все знает.
— …должны были заметить, сколько — как правильно назвать их? — гигантских самокруток курят, и довольно открыто, здесь вокруг.
— Да, пожалуй. Вы мне напомнили об этом.
Внезапно меня охватывает сильное побуждение раскаяться и признаться, что я тоже недавно принимал в этом участие.
Почему? Возможно, из тех же суицидальных побуждений, которые возникают к концу вечеринки с коллегами по работе, когда внезапно решаешь, что сейчас самый подходящий момент, чтобы неверной походкой приблизиться к шефу, ласково поговорить с ним, поделиться своими мыслями, рассказать, насколько лучше пошли бы дела, если бы только начальником назначили тебя.
— А если бы кто-нибудь вошел сюда и закурил сигарету с марихуаной — что бы вы сделали? — говорю я.
— Я бы спросил его, что он тут делает. Все-таки это территория с ограниченным доступом.
— Хорошо, а если бы я закурил косяка. Прямо здесь. Что тогда?
— Если бы вы закурили косяка? Прямо здесь?
В дверь конторы дважды резко стучат. Она открывается с действующим на нервы скрипом. С потрескивающей рацией входит плотно сложенный коп с коротко остриженными седеющими волосами и собачьим поводком в руках. На том конце поводка огромная немецкая овчарка с вонючей мокрой шерстью, которую она растряхивает по всей комнате.
Я чувствую, как рука инстинктивно сжимается в кармане пиджака.
— Живут же некоторые, — говорит собачий поводырь. С его куртки капает вода.
Он коротко кивает мне.
Я киваю в ответ, не отводя глаз от собаки.
— Он вам ничего не сделает, — говорит инструктор собаки. — Пока я не дам ему команду.
Я делано смеюсь. Интересно, на каком расстоянии эти твари чуют наркотики.
— Этот джентльмен из «Дейли телеграф», Джон, — говорит мой приятель-полисмен.
— А-а, — говорит инструктор собаки.
— Он тут спрашивает, не буду ли я возражать, если он забьет косяка, — говорит мой полицейский, и наша дружба, похоже, осталась в прошлом.
Глаза собаковода выражают подозрительный смех.
— Ха-ха-ха. Не совсем так, — говорю я.
— Да мы-то особенно не будем возражать, — говорит собаковод. — Вопрос в том, как к этому отнесется Сталкер. Он почему-то чувствует отвращение к наркоманам. Просто терпеть их не может.
— Понятно, — говорю я весело. — Надо полагать, он имеет отношение к тем двадцати восьми арестам с наркотиками, о которых мне только что тут рассказывал ваш коллега.
