— Да, — говорит он.
— Я что-то сказал?
— Что?
— То, что я собирался сказать?
— Что ты собирался сказать?
— Гм…
Мое внимание привлекает яркое голубое пульсирующее сияние телеэкрана, и, глядя на него, я чувствую, что меня опять затягивает в мир Дугала…
«Продолжай», — должен был я сказать Дику, но крошечная часть моего мозга, еще связанная с ним и ожидающая конца предложения, просто не обладает достаточной силой.
…где все гораздо разумнее, проблемы очерчены яснее, а цвета — сочный голубой и желтый, и красный, и зеленый, и розовый, пока не появляется эта проклятая кошка, да, кошка, голубая кошка, я уже видел это, скоро станет очень страшно — настолько интенсивнее, что мне непонятно, почему я уходил из этого мира некоторое время назад или когда-то еще, или мне только померещилось, нет, вряд ли, потому что я помню что-то досадное, очень досадное, что-то, на что не нужно обращать внимания, но я обращаю внимание хорошо постараюсь не обращать ОК я постараюсь я сосредоточусь на происходящем что происходит? Дугал пытается что-то сказать Брайану, а Брайан, конечно, эта чертова противная краснощекая в дурацкой шляпе с острым носом улитка, то есть Брайан. Брайан похож на тех, кто заходил в комнату, надоедливые обычные люди. Они.
С некоторым усилием я отворачиваюсь от мира Дугала и изгибаюсь, чтобы заглянуть в лицо брата.
Он смотрит на меня. Его лицо все еще зеленооранжевое, зрачки стали еще чернее.
— Они, — говорю я.
— Да, — отвечает он.
— Те люди.
— Да.
— Мне показалось или они действительно были ужасны?
— Действительно ужасны.
— Тебе не кажется, что нам нужно бежать?
— Я думаю, мы здесь в безопасности.
— А что, если они вернутся?
Дик поворачивается к Сэффрон:
— Что, если они вернутся?
— Нам нечего бояться, — говорит она.
— Но скоро будет очень страшно, — говорю я.
— Скоро будет очень страшно, — говорит Дик Сэффрон.
— Почему страшно? — спрашивает Сэффрон.
— Почему? — спрашивает Дик.
— Там. «Дугал и синяя кошка». Сцена с голова ми, помнишь?
— Сцена с головами, — говорит Дик.
— Верно, — говорит Сэффрон.
— Оставайся, если хочешь, здесь, а мы, я думаю, должны пойти и проверить, — говорю я.
— Я думаю, должны, — соглашается Дик.
— Что проверить? — говорит Сэффрон.
— Просто проверить, понимаешь, — говорю я, — на всякий случай.
— Мы вернемся, — говорит Дик.
— Обязательно, — говорю я.
На улице под ногами скрипит снег, которого, конечно, не видно, поскольку уже стоит теплый конец весны. Но ты его ощущаешь, как ощущаешь вид, которого нет, на белые поля и живые изгороди, ведущие к церкви, а на воротном столбе уселась малиновка, напоминая об идеальном Рождестве в детские годы, которое смутно помнишь, хотя его никогда не было и это все взято с открытки.
Вот лавровая изгородь, а за ней движение чего-то живого. Слышны шорох, шепот; может быть, это обнимающаяся парочка, может быть, идут такие же люди, как ты, зачем мне знать это, зачем? А может быть, нужно?
Что Дик делает? Дик идет со своими мыслями.
Теперь под ногами гравий, скверный гравий, старый гравий, истоптанный в грязь, и рядом машина, запаркованная машина с еще теплым двигателем, и чувствуется запах двигателя, слабый. Но достаточный, чтобы задуматься о путешествии, тыловом снабжении, механике, возвращении домой, нам нужно ехать домой, когда это все кончится, мы не поедем домой, ни за что, не в таком состоянии, когда оно кончится, это состояние, не скоро, еще очень не скоро.
Уходим с гравия и от машины, нам не нравятся гравий и машина, мы хотим роз, травы, выпивки, ярких летних воспоминаний. Загорелый Нортон, новая музыка, это лучше, гораздо лучше.
Крик.
О-о-о. Мы это не любим.
Новый крик.
Может быть, все в порядке — это крик радости.
Теперь мы видим, откуда крики. Надувной дворец. Здорово. Тут есть надувной дворец. Круто. Нужно посмотреть на надувной дворец.
Парочка в надувном дворце смотрит на нас, они хотят что-то сказать, когда оглядываются друг на друга и неловко улыбаются, не глядя на нас, они соскальзывают и обувают туфли.
— Что мы сделали? — спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Дик.
Телепатически.
С надувным дворцом оказывается гораздо сложнее, чем, насколько я помню, бывало раньше. И то же касается снятия ботинок. Как будто ты не сам это делаешь, а кто-то совершенно неумелый захватил твое тело и делает это вместо тебя, а твой мозг просто наблюдает откуда-то сверху. То ли воздуха в нем недостаточно, то ли мы слишком большие, но когда пытаешься встать, ноги глубоко вязнут, и почти сразу падаешь. Но нужно снова пытаться встать, потому что тогда ты упадешь, а это забавно — это плюханье на подушку, когда стукаешься о резиновый пол, и приятно-неприятное движение застоявшегося резинового воздуха, выходящего от удара через вентиляционные отверстия. Когда у нас уже нет больше сил, мы смотрим вверх, на звезды. Ночь ясная, прекрасная, ясная ночь с тысячами звезд, которых слишком много, чтобы управиться с ними в таком состоянии. Так много на самом деле, что смешно, просто смех разбирает. Посмотри на них. Это просто абсурдно. Посмотри на них, это шутка, это штамп, ты балдеешь, потеряв голову, а тут столько звезд это…
