Карусель пришла в движение.
Чтобы отвлечься, Джули принялась мысленно диагностировать свое состояние: повышенное содержание сахара в крови, предрасположенность к судорогам, гвоздь в правой плюсневой полости, гвозди в сгибающей мышце предплечья и в лучезапястном сухожилии. Но это не помогало. Мышечные спазмы не прекращались, раскаленные штыри продолжали жечь, но главное, она не могла дышать. Поднятые руки раскрыли легкие, и они наполнились до предела. Чтобы выдохнуть, Джули должна была подтянуть таз, перенеся вес тела на плюсну и запястье, ввинчивая раскаленные добела штопоры в изувеченные нервы. Орган умолк.
— Я… этого… заслуживаю… — донесся голос слева.
— Этого никто не заслуживает, — ответила Джули, повернув голову к говорившему.
— Я — да, — продолжал бородатый. — Прочти Библию… и увидишь… смертная казнь… для таких… как… я…
— В чем твоя… вина?
— Изнасиловал… девушку… Убил ее… Доктор сказал… я психопат… А на самом деле… меня развратила порнография…
Теперь боль накатывалась волнами, словно казнь была страшной карикатурой родов. Когда очередная схватка отступала, напоминали о себе дополнительные пытки — нещадное солнце, головокружение, вызванное вращением карусели. И жажда. Жажда проклятых из адских рудников.
— Вот мы… и встретились… — просипел другой распятый.
Джули повернула голову.
— Мы… знакомы?
— Гейб Фростиг… Рассказал твоему отцу… он… эмбрион… ты…
— Лучше бы вы меня тогда… уничтожили…
— Не успел.
Боль, солнце, головокружение. Жажда. Боль, головокружение. Боль. Ее единственным желанием было умереть. Выходит, есть кое-что пострашнее смерти. О да!..
— Я… пожалуйста… воды, — простонала Джули.
— Пить хочешь? — глумливо переспросил палач.
— Да. Прошу вас.
— У меня как раз есть то, что тебе нужно.
Он насадил на дуло пистолета кусок какой-то ветоши, пропитанной жидкостью, и протянул Джули.
— Пей.
Губка. Евангелие от Матфея, 27:48, от Марка, 15:36, от Иоанна, 19:29. Вот бесстыжие! И все же Джули принялась жадно сосать вожделенную влагу. Ветошь пахла рыбой, а то, чем она была пропитана, напоминало на вкус мочу. Жидкость обожгла горло и вызвала сильный приступ тошноты.
— Как долго… Вы здесь? — спросила она толстого.
Внезапная судорога свела ее ладонь в клешню.
— Не знаю… Два дня… Все зависит… Воздух… В свидетельстве напишут… асфиксия… или это будет болевой шок… аритмия… или инфаркт миокарда… если повезет.
Инфаркт миокарда. Что отец, что дочь. Наверняка первым не выдержит сердце. Снова заиграл орган.
— Пей! — рявкнул палач, сунув ей в лицо губку.
И она пила. Появилось зудящее покалывание у основания черепа. Перед глазами поплыли серебристые звездочки. Взлетели на воздух песочные крепости.
«В приморском граде на Променаде…»
Кто-то запел.
Фростиг? Убийца? Палач?
«Нет, я», — удивилась Джули.
«…Гулять мы будем, как во сне».
Она поднималась. Одна Джули Кац осталась умирать на арене цирка, в полузабытьи бормоча незамысловатые куплеты, а другая взмывала все выше и выше, спиралью огибая святого Иоанна, экран монитора, прожектора.
Джули посмотрела вниз и увидела себя, прибитую гвоздями к карусели, истекающую кровью, поющую. Увидела себя. Видеть могут глаза, и только глаза. Эти мокрые желеобразные шарики, плавающие в костных впадинах и подключенные к зрительному нерву.
— Как во сне, — повторила она.
Выходит, и язык на месте! Вот он, трепещет, словно рыба, выброшенная на берег. Она покинула Землю. Ну и что? Ведь все при ней. Ее второе тело скользило над башнями и шпилями Нового Иерусалима, над разгулявшимся океаном, и Джули все отчетливее сознавала несовершенство своей новой сущности, ее способность только к недовольству и неудовлетворенности. Раз так, пора возвращаться на эту печальную Землю, обратно к гвоздям, карусели и асфиксии. И она упала, отказавшись от крыльев и слившись со своим поющим «я». Еще не умерла. О нет, мама! Не умерла. Нет еще…
В приморском граде
на Променаде
гулять мы будем,
как
во сне.
В приморском граде
на Променаде ты
в любви…
