— Может, разберешься с ними?
— Ой! — вскрикнула Джули: обломок кирпича попал ей прямо в коленку. — Черт!
Зажмурившись, она схватила Бикса за пояс и прыгнула. Падая, они обнялись и у самой воды крепко прижались друг к другу. Воды Делавэра звонко сомкнулись над ними. Все глубже, глубже погружались они, принимая крещение жидкой грязью. Вода становилась все холоднее, плотнее, отвратительнее. О благословенная выгребная яма! О виадук отборной заразы! Лаборатория нерукотворных канцерогенов! Что и говорить, ни один «доброволец» не посмеет прыгнуть следом.
Извернувшись, Джули устремилась к поверхности, увлекая за собой Бикса.
Шаланду несло прямо к ним. Сопровождавшая ее свита чаек кружила и галдела, садилась на прогнившие борта, поклевывая их, словно начинающие стервятники.
— Давай! — отплевываясь, крикнула Джули. Какая бы сила ни послала им шаланду, будь то Бог, удача или неопределенность Гейзенберга, эта сила предусмотрела все, включая швартовочный канат, свисающий с кормы. — Хватайся!
Минуту они отчаянно барахтались, пока не ухватились за канат. Бикс взобрался первым с проворством, неожиданным при его комплекции. Они перевалились через корму и с блаженством плюхнулись в благословенную зловонную кашу гниющих отбросов.
— Смотри, солнышко. — Выплюнув изо рта остатки Делавэра, Джули вынула из кармана бумажник Мелани. В коленную чашечку словно вбили раскаленные гвозди. — Здесь шесть сотен. — Она вытащила одну купюру, изрядно промокшую, но особо не пострадавшую. — С голоду не помрем.
Бикс чихнул.
— Как насчет пиццы сегодня вечером?
— С удовольствием.
Джули подползла к нему, разгребая вонючую гору. Райский островок уносил их по течению, раскачивая на волнах.
— А завтра пойдем в зоопарк, — мечтательно сказала Джули.
— А послезавтра поженимся.
— Поженимся?
— В свое время мои родители поженились, — сказал Бикс, — и я искренне верю, что это во многом облегчило их жизнь.
Джули расслабилась, наслаждаясь моментом. Она улыбалась зловонным испарениям, бурлящей реке, галдящим чайкам и такой уютной, такой домашней фантазии: ей представился малыш, сонно чмокающий у груди, капля молока на нежных розовых губках. Но главное, ни с чем не сравнимое наслаждение доставляло ей это мерное покачивание шаланды, несущей их к судостроительной верфи Филадельфии, навстречу свободе.
Преподобный Билли Милк — мэр Нового Иерусалима, Первосвященник Церкви Откровения, исполнительный директор «Цирка радости» и Великий новоиерусалимский инквизитор, по-стариковски шаркая, вышел на балкон дворца и обвел взглядом раскинувшийся перед ним город. Здоровый глаз слепило солнце, отражаясь от белых стен и парящих в небе башен, но истинную картину, как всегда, видел глаз-фантом, который прозревал, как сатанинский мороз сковал двенадцать ворот, заморозил священную реку и убил древо жизни.
Бесчестье, шептал океан. Позор, язвительно упрекал ветер. Перед глазом-фантомом строка за строкой пробегали цифры. Вот данные о добыче газа, угля, вот — об урожае пшеницы, вот — о производстве сухого молока. И надо всеми этими цифрами одно емкое, страшное слово — инфляция. В Республике Билли Милка за мешок муки отдавали мешок денег. Позор, бесчестье. Угольные шахты Раританской бухты и нефтяные вышки на Гудзоне обходились трентонской хунте в восемьдесят пять тысяч мамонов в день. Сумма, которую американский Конгресс не горел желанием оплачивать. Позор, бесчестье, инфляция, долги, и, что страшнее всего, до сих пор никакого Второго Пришествия. Да, Цирк отвлекал его подданных от мыслей о трудностях и лишениях, но что толку, если миссию Билли его же народ так до конца и не понял. Билли до крови прикусил губу: он заслуживал эту боль. Во рту появился металлический привкус. Сколько еще грешников должны принять мученическую смерть на арене Цирка, прежде чем наступит Второе Пришествие? Сколько еще будут гореть костры инквизиции, греметь залпы расстрелов? Сколько еще раз отравленные стрелы пронзят тела грешников? И сколько раз карающий меч обрушится на нечестивые головы?
А тут еще с сыном такое. Архиепископ Тимоти был преданным слугой Церкви, целеустремленным, богобоязненным. Но было в нем и нечто такое, не поддающееся определению, что настораживало и угнетало. Его рвение было чистым божественным порывом, но «Спаситель не придет, пока его подданные не научатся мужественно сносить страдания», — уверенно заявлял Тимоти, гася пальцами свечу. «Архиепископ должен уметь переносить боль», — пояснял он, загоняя под ногти иглы и насыпая в туфли битое стекло.
