Куперз-Армз, Роуз-стрит, Ковент-Гарден
12 апреля 1784 г.
Роза моя, маргаритка моя, моя колумбина!
Глядя на каждый цветок, я о вас лишь одной вспоминаю![8]И думаю: отчего же прислал я вам незабудки, чтоб вы не забыли меня? И розмарин – для памятливости[9]. Молю, любимая! Иль ты меня забыла? Да если б я попробовал открыть все, что таится в сердце, я ходил бы с душою нараспашку, и глупцы ее бы мне в два счета расклевали, а от вас нет ни словечка с самого четверга. Ужель я только тень, комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый?[10]Ужель я вами больше не любим?
Под рукою вашего отца мы – все равно что под злосчастной звездой, как сказано в «Ромео и Джульетте»[11]. Суббота – вот день, чтоб взять свою судьбу в собственные руки. Посему готовьтесь радостно к уходу: идем мы не в изгнанье – на свободу![12]Отец ваш вас простит, когда вы вернетесь в законном браке со мной. Какой отец откажет в счастье своей единственной дочери?
В ожидании вашего ответа и поцелуя,
Генри.
Аппер-Брук-стрит, 20, Мейфэр
13 апреля 1784 г.
Генри, милый!
Как я могла забыть вас? Неужели вы считаете меня столь непостоянной? Мое сердце принадлежит лишь вам одному. Только, пожалуйста, не вспоминайте Джульетту, Дездемону и Офелию, думая обо мне! Умоляю, держитесь лишь одной из пьес Барда – о любви и со счастливым концом. Что вы скажете о «Сне в Иванову ночь»? Сюжет ее отражает нашу историю, точно зеркало. Воистину: нередко я читал и слышал предания об истинной любви: она нигде не протекала мирно[13].
Последние несколько дней я пыталась убедить отца, что я в свои шестнадцать уже не дитя – которое он, к тому же, намерен выдать замуж за мужчину двадцатью годами старше, уже похоронившего первую жену. Брак должен заключаться по любви, однако отец наверняка прибег бы к закону афинскому[14], будь у него такая возможность. Его совершенно не заботит то, что я не испытываю к этому банкиру никаких чувств. Он печется лишь о деньгах и положении – и угрожает за непокорность его воле лишить меня и того и другого.
Будет ли любовь ваша прежней, когда вы останетесь всем, что есть у меня во всем свете? Жду вашего письма.
Ваша
Элизабет.
Куперз-Армз,
Роуз-стрит, Ковент-Гарден
14 апреля 1784 г.
Любовь моя!
Нет, одной пьесы совершенно недостаточно, чтобы раскрыть перед вами мои помыслы. И если бы, чтоб убедить вас стать моей, пришлось мне обокрасть Шекспира до последней строчки, я сделал бы это не задумываясь!
Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей![15]Да, отец ваш в самом деле мог бы найти вам супруга много лучшего, если счастье в браке – это прибыль[16]. Но кто кошелек украл – украл пустяк: он служит мне, тебе, служил он многим. Но кто похитит честь у человека – последним нищим сделает его, не став при этом ни на грош богаче[17]. Да, я не богат, но – не все то злато, что блестит[18]. Любовь к вам – вот бесценный клад, сокровище моего сердца[19]. А если представить отца вашего в роли Эгея, то вы, выходит, Гермия, а я – Лизандр[20]. (Согласно сюжету «Сна в Иванову ночь».) У меня есть бездетная тетушка, живущая в деревушке под названием Гретна-Грин[21]. Позвольте, я отвезу вас навестить ее. Со временем отец ваш простит нас. Не может же родной отец навсегда отречься от единственной дочери!
Ваш и только ваш
Генри.
Лондон, 2 июля 1840 г., четверг
Было шесть часов, когда я прибыл обратно в гостиницу. Портье приветствовал меня неизменной улыбкой, несмотря на мой плачевный вид. Он вежливо кивнул в ответ на просьбу приготовить мне горячую ванну и достал из-под стойки небольшой пакет.
– Получено вскоре после вашего ухода, сэр.
Мое сердце подпрыгнуло в предвкушении – письмо от мистера Диккенса! Но, приглядевшись, я усомнился, так как пакет, очевидно, был слишком велик для одного письма. Быть может, мистер Диккенс почтил меня своей книгой? В конце концов, я послал ему полное собрание своих новелл! Или, может быть, он вернул мне мой сборник с достаточно жесткими отзывами? В растрепанных чувствах я унес пакет к себе в номер.
Здесь обнаружилось, что письма вовсе не от мистера Диккенса. Правду сказать, личность отправителя осталась загадкой, поскольку никакой записки к пакету не прилагалось, и тем более пугающим показалось мне его содержимое. Внутри было четырнадцать старых писем, поделенных на две стопки, и каждая была перевязана зеленой, с виду совершенно новой лентой. Я развязал первую пачку из трех писем и мгновенно узнал почерки Элизабет и Генри Арнольд. Письма были датированы 1784 годом – старше, чем те, что у меня уже имелись. Едва начав читать, я остолбенел от изумления. Покончив с этими тремя письмами, я развязал ленту, стягивавшую вторую стопку, и взглянул на первые несколько страниц. Ими оказались весьма странная валентинка и два письма с описанием еще одного нападения. Мне сделалось дурно. Зрение помутилось так, что я едва различал строки третьего письма. От ступора я очнулся лишь благодаря стуку в дверь и голосу горничной, сообщившей, что ванна готова. Я поблагодарил девушку за своевременное появление и поспешил в ванную комнату, с облегчением удалившись от грязных историй, которые могли содержаться в остальных письмах.
