Исполинских размеров сорока, кивая головой собственной тени — бочонку с чудовищной втулкой — прошла вприсядку по тротуару. Чернооков двинулся за ней, свернул за угол, успевши усмехнуться объявлению серьёзной прачки, которое уже наполовину отклеилось и лишь вяло шевелило грязной драной юбкой. Чуть ниже стоял грузовик, откуда усатый, точно запорожец, араб выгружал жёлтый, усыпанный несуществующими в природе цветами матрас, а две короткостриженые сухопарые женщины в брюках придирчиво ощупывали его мягкий стонущий пружинами живот. Обе с неодобрением оглядели давно не знавшие ножниц кудри Черноокова. Одна из них вытащила из–за пазухи фаллообразный сэндвич, свирепо вращая зрачками, укусила его за голову, заработала желваками скул, проглотила и снова вцепилась зубами в отчаянно машущую салатовыми крыльями французскую булку.
А Чернооков всё углублялся в город, с незабытой ещё грацией бандита увиливал от нервных автомобилей. Держа руки в карманах итальянских штанов, плотно облегающих его попку, подушечкой указательного пальца он теребил мешочек грубой ткани, где с сознанием собственной важности перекатывались приятные на ощупь контрабандные колумбийские изумруды да награбленные в Бельгии бриллианты; массировал чуткий пупырышек портмоне, разбухшего от кипы тысячедолларовых бумажек, среди которых затаился глянцевый снимок его девушки — длинноногой, нежной, зеленоглазой, в малиновом купальнике на палубе черно–парусной яхты. Спереди была заткнута за пояс самодельная тетрадь, куда он записывал своим корявым почерком бешено пляшущие ямбом тайны Земли.
Город постепенно мрачнел, начинал подвывать сиренами, истошно визжать шинами несчётных колёс, истерично хлопать мокрыми трёхцветными тряпками. Скорые весенние сумерки подступили к острову, где Чернооков блуждал вот уже несколько часов. Он поёжился от холода, резко дёрнул застонавшую молнию куртки и ощутил железное прикосновение к солнечному сплетению лимонки, мощной и лёгкой, которую он всегда носил на золотой цепи с тех пор, как бросил в Рону менее смертоносный, но уже отведавший человеческой крови штык–нож.
Белый кучерявый пудель, из тех, что маленькие девочки обычно называют «душкой» и «милашкой», улыбаясь, старательно вылизывал прозрачную перегородку телефонной будки пухлым, как котлета, языком. За спиной Черноокова зашелестело, словно горбатый карлик–циркач быстро–быстро бежал к нему в своих розовых, полных опилок башмачках. Чернооков резко обернулся. Никого. Только влажный ветер гнал с Еврейского острова иссохшие трупы каштановых листьев.
Сзади, крадучись и мигая всеми четырьмя глазами, подобрался мусоровоз, встал навытяжку, испустил газы и отдал честь правым дворником. Внезапно из пегого дома, покрытого экземой мемориальных досок, показалась старушка в бежевом капоте и, загадочно ухмыльнувшись, осторожно, будто ларец с сокровищами, передала полную помоев картонную коробку (серпантин яблочной кожуры, любопытствуя, свесился наружу, но, испугавшись высоты, в тот же час спрятался назад) негру в голубом комбинезоне, показавшему ей в ответ ряд гнилых зубов. Затем, не сбавляя шага, африканец развернулся и пружинистым движением рук, будто рок–н–ролльную партнёршу, отправил коробку в разорванное брюхо взревевшего мусоровоза, вскочил на его подножку и отсалютовал гитлеровским жестом восхищённой пенсионерке.
«Сколько времени они репетировали эту сцену?», — подумал Чернооков и посмотрел на увитую розами ограду. За ней находился трёхэтажный, свежеотштукатуренный особняк. По обе стороны его зелёной двери серели две тосканские колонны, каждая из которых была увенчана головой гильотинированного Гермеса, не утерявшего, однако, своего мошеннического вида. Около клумбы, ухоженной, словно свежая детская могила, под единственным окном первого этажа, украшенным витражом — подсолнухом–медузой с буквами «RF» вместо семечек — замерла подрумяненная светом красного фонаря мраморная колода карт высотой в аршин.
В этом окне, чуть правее витража, показалась женщина в чёрном, с чёрными же волосами, карминовыми, строго подведёнными губками, которые тут же и улыбнулись, а белая рука с переливающимися перстнями — всё изумруды, изумруды — призывно взмахнула. «Это вы мне?», — спросил Чернооков жестом. «Да, вам!», — ответствовали улыбка и зелёные камни. Тогда он толкнул немую калитку, взбежал по ступеням, чуть не поскользнувшись на последней, пятой. «Эге, да енто дурное предзнаменование», — подумалось ему. Дверь распахнулась сама собой и, щёлкнув по носу Гермеса слева, Чернооков вошёл в особняк.
