В 1804 году Варшава именовалась «столицей Юго-Восточной Пруссии». Столицы Польши не существовало с тех пор, как эта несчастная страна была поделена между Австрией, Пруссией и Россией. Перед смертью царица Екатерина дала своему наследнику необходимые инструкции, и когда год спустя (в 1797‑м) царь Павел подписывал договор о разделе, он потребовал, чтобы в него была включена тайная статья, согласно которой после раздела ничто не должно было напоминать больше о прежней польской государственности.
Однако, несмотря ни на что, Варшава была и остается польским городом. По-польски причитают нищие, сидя на корточках перед ветхими домиками бедных кварталов; по-польски беседуют аристократы в муфтах и шубах из выдры. В небольшом костеле в стиле рококо на улице Кролевской по-польски молятся прихожане перед почерневшими от многовековых курений образами девы Марии. Еврейские дети, играющие в прятки в лабиринте улочек, перекликаются то на идише, то на польском. Ни грубому насилию, жертвой которого Польша станет еще не раз, ни иноземным завоевателям никогда не удастся искоренить этот гибкий и певучий язык или поставить на колени этот легкоранимый, но горячий и непокорный народ.
Гофман восхищен живописным городом и в то же время неприятно поражен царящей в нем суетой. Первое время он ворчит, но чувствуется, что и он не устоял перед прелестью колонн и меланхоличной красотой прудов в парке в Лазенках, где он любит прогуляться, перед барочными башнями в Вилянуве, похожими на пагоды, перед посеребренными снегом дворцами, перед замысловатыми фронтонами домов на площади Старого Рынка, где скрипят железные фонари, и перед дремотным уютом пивных, где он прихлебывает «крамбамбули» из толстого бокала. Пестрый мир! — слишком шумный — слишком сумасбродный — слишком безумный — всюду полная неразбериха, — пишет он в мае 1804 года в письме Гиппелю, где жалуется на трезвон колоколов, пение монахов, «янычарскую музыку», брань портовых рабочих и базарных торговок — словом, на весь тот шум, что мешает сочинять музыку, доводя его до состояния хогартовского «Разъяренного музыканта». Впрочем, этот шум не помешал ему написать музыку к «Веселым музыкантам» на текст Клеменса Брентано.
В июне 1804 года в суде, где работает Гофман, заступает на должность новый асессор. Он четырьмя годами младше Гофмана, его зовут Юлиус Эдуард Итциг. Позднее, когда евреи получат равные с другими права, он сменит написание своей фамилии на Гитциг.
Ему суждено сыграть важную роль в жизни Гофмана. Он станет его первым биографом, его другом, чья преданность никогда не ослабнет, и, наконец, его литературным советчиком, чья библиотека существенно расширит кругозор писателя. Гофман же написал парный акварельный портрет Гитцига и его молодой супруги: несмотря на некоторую тучность, в обоих профилях угадывается тонкий ум и доброта. Гитциг знакомит Гофмана с Тиком, Новалисом, Брентано, обоими Шлегелями, Вакенродером и еще несколькими представителями литературы того периода. Он дает ему прочесть драмы Кальдерона де ла Барки в переводах Августа фон Шлегеля, и они производят на Гофмана такое неизгладимое впечатление, что несколько месяцев спустя он пишет либретто и музыку к «Шарфу и цветам», чтобы затем сделать из этого оперу Любовь и ревность.
В 1805 году Гофман становится одним из учредителей музыкального общества, задача которого состоит в организации концертов и лекций. Вскоре общество приступает к созданию певческой академии. Одновременно он берет на себя функции вице-президента, библиотекаря и секретаря.
Когда строгий, беспощадный и неподкупный чиновник возвращается домой со службы, он садится за фортепиано и работает над музыкальной комедией Незваные гости, или Каноник из Милана; к сожалению, она не дошла до нас. Он также пишет музыку к «Кресту на Балтийском море» Цахариаса Вернера, которого встретил в Варшаве. Гофман, придерживающийся достаточно высокого мнения о значении этой пьесы, чтобы подвергнуть ее анализу в
