И тогда прозвучало страстное воззвание к заступничеству столь желанного с незапамятных времен Мессии-Искупителя, судьи народов и мстителя за всех угнетенных и оскорбленных. Измученный народ в лучшей его части проникся этою надеждой до глубины души. Многие в то время ждали скорого ее осуществления. И вот в этой атмосфере, наэлектризованной и душной, как накануне грозы, раздался невыразимо сладкий и кроткий голос, сразу пристыдивший книжников и фарисеев, озлобленных изворотливых проповедников узкой лицемерной морали и гнусной религиозной казуистики. Великий учитель говорил о милосердном Боге-Отце, по воле Которого солнце светит безразлично для всех людей как добрых, так и злых. В его словах заключалась божественная проповедь правды и добра, обращенная ко всем людям без различия их происхождения, веры и народности, – проповедь безграничной любви, терпения, всепрощения, милосердия, кротости. Это было настоящее восхваление бедности и простоты духа, а вместе с тем полное осуждение богатства, ложного блеска, обыденной житейской фальши и себялюбивой изысканной мудрости.
Подобная проповедь в эпоху всеобщего озлобления и ослепления поразила всех: и палачей, и жертв, и угнетенных, и тиранов. Жаждущие света и освобождения не задумались признать в лице Христа Мессию, – того великого пророка, пришествие которого знаменовало конец невыносимых бедствий и наступление новой всемирной эры… Но саддукеи и фарисеи – развратные, высокомерные и лицемерные приверженцы старого закона и бездушной казуистики – никак не могли понять Христа, учившего, что храмы во славу Отца небесного должны быть воздвигнуты не в городах, не на холмах, а в человеческих сердцах. Неумолимая бесчеловечная травля началась немедленно по прибытии Иисуса в Иерусалим. За кротким проповедником любви и всепрощения следили с злобною тревогой, расставляя ему сети из предательских вопросов и распространяя о нем возмутительные слухи. Очевидно, стремились скомпрометировать его перед синедрионом, судившим нарушителей религиозного закона, и перед римским прокуратором, утверждавшим смертные приговоры. Как отвечал на это Христос, мы знаем из Священного писания. Притча о великолепных повапленных гробах, наполненных внутри гнилью и костями, относится ко всем ханжам, шепчущим молитвы и лишающим последнего крова сирот и бедняков; к лицемерам, платящим десятину от всех своих сборов и пренебрегающим милосердием и справедливостью; к формалистам, заботящимся о чистоте посуды и загрязненным до глубины души жадностью и злобой.
Ничто не может сравниться со злобой грешника, изобличенного в своей неправоте, и озлобление фарисеев достигло крайнего предела. Напрасно Иисус грозил им скорым разрушением их синагоги, воздвигнутой из древа и камня, и возвещал о предстоящем возникновении нерукотворного всемирного храма, напрасно говорил о грядущих бедствиях народа, распинающего своих пророков. Они не хотели и не могли понять великих слов, потому что грубая сила была на их стороне. В этой борьбе одного праведника, окруженного верными и преданными учениками, со знатью иудейского народа исчерпана была вся сила человеческого слова против грубой силы власти. Настал день, когда Иисус во всеуслышание провозгласил, что он – Сын Божий, Мессия, Искупитель мира, а спрошенный предательски, не признает ли он себя тоже и царем иудейским, ответил утвердительно, прибавив, что его царство не от мира сего. Тогда фарисеи и саддукеи возликовали: улики были налицо! Синедрион, конечно, не замедлил обвинить того, который именовался Сыном Божиим и грозил разрушением иерусалимской святыни, а на римском престоле восседал подозрительный Тиберий, поэтому обвинение Иисуса в самовольном присвоении титула «царя иудейского» являлось в высшей степени опасным. Незабвенные сцены преследования, заключения под стражу, осуждения и смерти Иисуса в изображении Ренана производят даже еще более потрясающее впечатление, чем известные картины Ге и Мункачи.
В разнородной толпе, состоящей из фарисеев, возбужденной ими черни, еврейской духовной и светской знати и учеников Иисуса, особенное впечатление производит оригинальностью своего облика римский прокуратор Понтий Пилат. Он никак не может понять, о чем хлопочут эти взбесившиеся евреи. Что значит этот старый закон, который они защищают, и те идеальные, возвышенные понятия, против которых они восстают с таким озлоблением? Да и что такое вообще истина? – недоумевает он. Что сделал этот кроткий человек, смерти которого они домогаются? По-видимому, он проповедовал какую-то новую науку. Но в древнем Риме можно было проповедовать все, что не нарушало общественного порядка и спокойствия. В учении Иисуса римский прокуратор не видит ничего предосудительного. В стране Цицерона, Сенеки, Лукреция и Лукана. подобный человек, вероятно, заслужил бы всеобщее почтение как благородный философ и моралист. Понтий Пилат не может скрыть своего презрения к слепым обвинителям Иисуса, участь которого трогает его. Он даже не прочь под благовидным предлогом освободить узника. Но тот назвался иудейским царем, как уверяют все свидетели, а в Риме царствует Тиберий – гроза всех римских прокураторов, и Понтий Пилат как человек практический, скрепя сердце, предпочитает подписать ужасный смертный приговор, чтобы не рисковать своей служебной карьерой. Он умывает руки, возлагая всю ответственность за смерть Иисуса на его озлобленных обвинителей.
