— Брось ломаться! Расскажи лучше! Заполучил ее? Как она, потаскушка? Ничего?
Я рассердился не на шутку, когда услышал, что он хотел знать.
— Мы… мы…
В присутствии Йо невозможно было оставаться добродетельным, он нахально смотрел мне прямо в глаза.
— Мы немного потискались, — сказал я, надеясь, что боги, наблюдавшие за жалким человечьим бытием во всех его проявлениях, поймут и простят меня. — Нельзя же сразу вот так перейти… — Постарался произнести эту фразу тоном человека, много повидавшего на своем веку. Но, в действительности, получилось вроде извинения. — Мы под конец ласкались. И она хотела, чтобы я остался…
Двусмысленность была явной и тривиальной. Я сгорал от стыда и раскаяния, что позволил себе такое, но… мне страшно хотелось дразнить и дразнить его:
— Она просила остаться. Остался бы, если бы захотел…
— Ты тискался с ней, и она просила тебя остаться… — Йо не мог больше сдерживаться. — И что? Ты не получил своего?
Он вел себя словно исступленный, верил или хотел верить в мои лживые утверждения и намеки… Улегся без разрешения на койку, хлопал себя по ляжкам, барабанил пятками по матрацу:
— И ни разу не трахнул? Ты чего, ошалел? Она ж того и ждала! Не понимаешь, что ли? Она же только того и хотела! Ха-ха!
Теперь он не лежал, а прыгал и страшно выл. В этих воплях — и радость, и зависть, и враждебность:
— Неужто даже рукой не коснулся?
— Нет, прямо чтобы…
— Но, бог ты мой, что с тобой? Может, ты гомик? Не коснулся ни разу того места! Самое первое, что ты должен сделать, понимаешь? Они тогда, словно овечки, смирненькие! — просвещал меня тринадцатилетний парнишка и вновь выдал победоносный клич. И затем снисходительно:
— Что же ты делал с ней?
— Я… мы…
— Ну, хотя бы помял ей грудки?
— О, да! Немного. Через платье…
— Через платье? — Он ликовал. — Не поможет. Ты должен прямо… Почесать по определенным местам. Они в момент становятся кроткими, не смеют отказать!
Он лежал на моей койке, зажав руками колени и подтянув их до самого подбородка. Злые, устремленные на меня глаза, в них — презрение и жажда мести. Но я не сдавался, пробовал перейти в наступление:
— У нее, между прочим, светлые волосы, а не темные, как ты сказал…
Он не отреагировал на это заявление, визгливый смех продолжать звенеть, сметая на своем пути все мои средства самозащиты, все дозволенные нашей конкуренцией доводы, и вонзался в душу, неблагородную и предательскую, и в тело, туда, где сердце билось тревожно и в раскаянии перед Катрине.
— Ты гомик! — кричал он. — Ты определенно гомосек! Такой повод был!
— У нее светлые волосы! — кричал я в ответ. — Светлые курчавые волосы. Не темные, как ты заверял! Ты никогда не видел ее! Ты, черт возьми, никогда не видел ее!
— Гомосек! — вопил Йо. — Упустить такой шанс! Сумасшедший! Его голос гремел во всю. Я не сомневался, что он не успокоится на этом, что он готовит мне новый сюрприз, что его следует опасаться. Почему? Понятно, ведь ему было всего-навсего тринадцать с половиной лет.
— Вчера, между прочим, приходила Герда и спрашивала о тебе, — сообщила тетя Линна за обедом. — Как раз когда ты вышел. Просила помочь ей. И она посмотрела на меня так, точно хотела сказать, что ей не по нраву появление у нас Герды Бергсхаген.
— Разве ты не заметила, как он очаровал ее, — вставил дядя Кристен.
— Не болтай глупости, Кристен!
Она одернула его весьма строго. Не любила разговоров на такие темы, не допускала даже шуток.
— Кто знает? Петер теперь взрослый мужчина, это сразу видно. Немудрено, что стал волочиться за девушками. Настоящий дон Жуан! Ха-ха.
Но смех выдал его. Он был деланный. Сердился? Что я был вчера вечером у Катрине? Неизвестно, непонятно. Но настроение у него сегодня было явно плохое. Покончив с обедом, он внезапно спросил:
— Кто был во флигеле?
Наступила немая тишина. Грозная, мрачная. Тетя Линна почему-то молчала вопреки моим ожиданиям. А я ведь видел, видел собственными глазами, как она вошла в «комнату Марии» и как потом вышла, как метнулась по двору, точно крупная печальная птица, подхваченная встречным ветром. С новой силой вспыхнуло любопытство, и я мгновенно забыл о муках совести по поводу своей слежки за ними, постыдным на мой взгляд поступком, и о постыдных мыслях, о фантазиях насчет женщин, о ней, которую боготворил… Она же, разложив десертные ложки у тарелок, тихо сидела, скрестив руки, и будто не слышала вопроса, будто не к ней он относился. Он тоже сидел насупленный, серьезный, с глубокими морщинами вокруг рта и не спускал с нее глаз. И я был тут… И тоже молчал. Знал имя преступника, но не знал сути преступления. Потом полагал, что мои дела важнее, интереснее, нежели произошедшее здесь вчера. Думал о своем, о Катрине. Однако упрямо сидел и напряженно ждал. Выжидал.
