Я надеялся на сумерки. Они помогут мне, должны помочь. Стану тогда частью лесной мистерии и последние метры пути буду парить в воздухе, подлечу к дверям, постучу и предстану перед ней как откровение этого прекрасного вечера… протяну ведро с молоком и сразу же исчезну, будто порыв ветра… Но, к сожалению, до настоящей темноты было еще далеко. Небо стояло высоко, над пригорком — белесое с бледно-голубым и светло-розовым оттенком, отсвет уходящего дня проникал между стволами деревьев и освещал местами дорожку; все вокруг будто серебрилось, а воздух словно переполнился пылью, постепенно исчезавшей в придорожной траве и в листьях, радостно обратившихся к западу и трепетавших на ветру; и рука моя тоже казалась белой и светилась подобно цинковому ведру с молоком — главному виновнику происходящей катавасии. В окнах дома было темно, хотя, понятно, свет зажигать еще рано. Тихо. Никаких признаков присутствия человека. Но она могла случайно подойти к окну и тогда не могла не заметить мою длинную и неуклюжую фигуру. Не исключено, что она специально стояла и наблюдала. Бросило в жар от этой мысли.
Когда я вошел, она явно была ошеломлена. Смотрела в недоумении то на меня, то на ведро, которое я молча протянул ей, пребывая тоже в изумлении, не будучи даже в состоянии произнести обычного приветствия, потому что выглядела она совсем не такой, какой я себе ее представлял: она была маленького роста, волосы не темные, а светлые, волнистые и кучерявые, трогательная улыбка…
— Что это? — спросила она слегка нервозно.
— Молоко, — заикаясь промолвил я, — из Фагерлюнда.
— Ах, молоко! — воскликнула она. — Спасибо.
— Он не смог прийти, — сказал я.
— Не смог?
Я понял: она ждала его.
Пока я не в состоянии был оценить ее по достоинству. Заметил, что она молодая, маленькая, хрупкая, приятная, кудрявые волосы обрамляют узкое и бледное лицо, несколько изнеженное. Она не была темной и экзотической, как утверждал Йо; напротив: большие глаза были приветливыми и голубыми, широкий рот улыбался. Как же Йо смел утверждать?
Теперь я понял, он никогда ее не видел. Йо никогда не встречал Катрине Станг, он только слышал о ней от сестры и нарисовал себе фантастическую картину с помощью фотографий в журнальчике. Так обстояло дело.
— Заходи!
Сказала просто и естественно. Никогда не отважился бы лично я пригласить кого-нибудь, особенно незнакомую девушку, таким вот непринужденным тоном. А ее приглашение выглядело обычным в обычной жизни, ничего исключительного, но все же… для меня оно прозвучало более, чем многозначительно.
— Ты, значит, из Фагерлюнда. Живешь у тети и дяди? — спросила она, когда я, наконец, решился сесть на табурет возле печки; важно было сохранять между нами дистанцию и прежде всего, подальше держаться от проклятой соблазнительной тахты.
— Я… точнее, я расположился отдельно в избушке… Но, конечно, я приехал к ним в гости.
Мои слова об уединенном житье, казалось, не произвели должного впечатления. Никакого эффекта. Еще я панически боялся, что от волнения начну хрипеть.
— Герда рассказывала о тебе. Ты в Хамаре ходишь в гимназию?
Герда, значит, пронюхала. Новый повод для продолжительного смущения: «Что она еще нагородила? Не знает ведь меня!»
— Да. Перешел в третий класс…
Ложь. Идиотская ребячья ложь, которую легко проверить, легко уловить. Пятнадцать лет, и так лгать без стеснения о том, о чем не полагается лгать.
— У меня подруга ходила в эту гимназию.
— Ага?
Итак, общая знакомая, выдумка Герды. Я чувствовал, как во мне растет праведный гнев против несчастной Герды, рассказывающей разные нелепицы лишь потому, что влюблена в меня. Я чувствовал себя глубоко скомпрометированным.
Она взяла пачку сигарет со стола и протянула мне:
— Куришь?
— Что? Нет, нет, спасибо. Я вяло покачал головой.
Курить, конечно, я пытался, и не раз, когда оставался один в комнате, но потом так мучался, так душераздирающе кашлял, что рисковать сейчас не стал. Она же закурила и спокойно выдыхала колечки дыма в комнату. Сколько ей лет? Девятнадцать? Точно!
— Надолго приехал?
— До конца каникул…
— Здесь не очень-то разгуляешься, — сказала она.
