— Женщины на то и женщины, что не любят крови, Петер. Слабый женский пол… Со временем и ты поймешь это.
Он хотел еще бо́льшего сближения со мной, хотел быть равным мне, быть моим товарищем:
— Не правда ли, Линна? — обратился он внезапно к тете Линне, которая неподвижно сидела в тени, не вступая в разговор. Помнишь, как ты чуть сознание не потеряла из-за меня, когда я в тот раз рубанул?
— Ах, Кристен, что вспоминать, — ответила она, смущенно улыбнувшись. — Что вспоминать, давно ведь было…
Паук полз по невидимой паутине и приземлился на рукаве его белой рубашки, потом стрелой промчался по руке вниз на скатерть, далее к краю стола и скрылся в потемках. Я знал эту историю о несчастье, случившемся с ним в лесу, когда он рубанул себе по ноге. Но никогда только не думал, что эта история имела значение для их интимных отношений. Почему-то стало неприятно.
Они придвинулись ближе друг к другу:
— Ты так ухаживала за мной тогда, Линна.
— Я думала, что ты истечешь кровью.
— Ты не отходила от меня ни на шаг…
— Ах, брось ты!
Он придвинулся к ней вплотную, обнял, погладил по бедру. Она — грузная, испуганная, будто недовольная, но не сопротивляющаяся. Глаза скрыты тенями деревьев. Густые темные волосы, поднятые и заколотые на затылке, делали ее старше. Раньше она ходила с распущенными волосами.
— Ты не совсем понимаешь, что сделала тогда для меня, ты…
Он разгорячился как школьник, крепко ее держал, гладил, как бы слегка поддразнивая, но не по-дружески, не насмешливо или не только насмешливо, вверх и вниз по неподвижному бедру, надежно укрытому под платьем. Я сидел как на иголках и не спускал с них глаз, регистрировал каждое малейшее движение, каждую деталь, но ничего не заметил. Странно было не то, что они сидели так, и, не стесняясь, открыто обменивались нежностями, а то, что он сидел и гладил ее с таким выражением, точно молодой парень на первом свидании; он смеялся, он улыбался, но как-то неловко, вымученно, наигранно, хотя выглядело так, будто именно это ему нравилось; казалось, он хотел мне хитро подмигнуть и что-то сказать. А быть может, вообще все это представление разыграл именно для меня? Хотел продемонстрировать нашу общность, которой он всеми силами добивался, хотел показаться неопытным, хотел тем самым подчеркнуть, что еще не стар и мог равнять себя со мной, с подростком. Но она не реагировала на его поползновения, сидела и отдыхала, рассматривала его поведение, словно это не ее касалось, позволяла ему продолжать удалое ухаживание, принимала его, улыбалась даже, участвовала в игре, но частично…
Она проявляла к нему материнское терпение. Она была старой, но она была и молодой, и этот флирт потому казался мне постыдным и нестерпимым, потому что не соответствовал их поведению, разговорам, всей теперешней жизни в Фагерлюнде. Его рука на ее бедре смотрелась неестественно и неприлично, точно также, как смотрелась бы и моя рука; он был такой сильный, такой крепкий, не по возрасту молодой, тогда как она сидела красивая, грузная, грустная, в согласии со своим возрастом, но и в противоречии с ним. Ничто не связывало их вместе. Когда он так ласкался, искал вроде бы примирения, положив руку на ее бедро, выглядело это непристойно, почти кощунственно.
Мария тоже была такой юной, такой светлой, такой порывистой. И вот она и дядя Кристен… если верить болтуну Йо. Но… они подходили, как это ни странно, друг другу. Мое болезненное воображение соединяло их вместе, потому что они действительно подходили, Мария и мой дядя. Оба были молоды, оба, и это их связывало. И женщина, что жила сейчас в домике Весселя. Катрине Станг, она тоже была молодая. Одна из причин, объясняющая бегство Марии.
Нет, нельзя, ужасно так думать! Я должен знать правду. Я должен спросить их, только они знали истину, они:
— Она оставила письмо?
Они смотрели на меня, словно не понимая, о чем я спрашиваю.
— Мария, я имею в виду. Если она исчезла… Обычно, принято оставлять письмо…
Тонкие комариные паутинки плелись, переплетались по своим загадочным сложным дорожкам, и мысли мои метались в беспорядочном кружении.
