У калитки стоял Йо. Йо Бергсхаген, сосед, товарищ по играм прошлых каникул, друг летних дней, проведенных в Фагерлюнде. Он был на два года моложе меня, и в последний раз моего пребывания здесь мы были с ним одинакового роста. Но теперь я перерос его, сразу было видно даже на приличном расстоянии. Он стоял ко мне спиной, держал руки в карманах и пристально смотрел на наш дом, переминался с ноги на ногу, явно собираясь еще раз кричать.
— Хей, Йо! — сказал я.
Он не ожидал моего появления со стороны леса. Значит, на данный момент преимущество было на моей стороне. Между нами существовало нечто вроде дружеского соперничества. Он был сильнее меня физически, его половой член после проведенных измерений оказался на четырнадцать миллиметров длиннее моего; но я был старше и жил в городе, где можно было каждый вечер ходить в кино, по желанию два-три раза. Так что, пусть не намного, но перевес все же был на моей стороне.
— Хей, — сказал я еще раз, подойдя ближе.
Он обернулся, вздрогнул от удивления или от смущения, посмотрел на меня металлически-голубыми глазами и улыбнулся, почти, почти провоцирующе:
— Привет.
Я теперь на добрую половину головы был выше его. И это не было воспринято доброжелательно. У него были коротко стриженые, соломенного цвета волосы, ниспадавшие детским чубчиком на лоб, и веснушки, словно отметинки карандашом, покрывали короткий и широкий нос. Он нисколько не вырос, ни капельки не изменился, хотя весной состоялась его конфирмация. Может быть, раздался слегка вширь, но тем самым еще больше выделялась его округлость, подчеркивалось то детское, с чем он не мог расстаться. Когда он улыбался, видны были зубы, мелкие и желтые. Руки были неуклюжие и бесстрашные, украшенные ссадинами, ранками, порезами, царапинами всевозможной формы и вида, руки, напоминавшие о моих поражениях в драках или в других способах помериться силой, руки, пугавшие меня своей беспощадностью: вот они мучают до смерти полевых мышей, бросают камни в гнезда дроздов, накалывают на иголки божьих коровок. В таких делах я всегда пасовал. Но что касалось игр в индейцев, тогда я был незаменим. Я мог незаметно перебираться с одного ствола дерева на другой, я мог лежать совершенно недвижимо в высокой траве минуту, мучительную минуту, пока он ходил вокруг и искал; я превосходил изобретательностью его энергичную, но далеко не безупречную натуру.
Йо был моим другом по летним каникулам. Наша дружба носила особый характер: была неровной, переменчивой, как шторм и штиль, более интенсивной, более усложненной в сравнении с ровными апатичными отношениями в школе — результат окружающей скуки и томительного однообразия. Без страха и сомнения мы поверяли друг другу немыслимые вещи, взаимно, без стеснения лгали, крутились и изворачивались, преувеличивали, пытались изо всех сил произвести положительное впечатление, доискивались до всего мистического, до всего драматического, ссорились, дрались, если утверждения выходили за рамки дозволенного, и каждый должен был защищать свою придуманную версию от скепсиса товарища, от нескромных предположений. Но недоразумения никогда не были длительными, ведь это были летние каникулы: солнце и трава до пояса, амбар, заполненный таинственными тенями и прохладой, тьма дома, скрывавшая забытые всеми укромные уголки, казавшиеся настолько загадочными, что вызывали самые неправдоподобные ассоциации или подталкивали на свершение отчаянных поступков, да, возможно, не совсем благородных; но свет, проникающий в щели старого, выжженного солнцем дерева, спасал от недостойных замыслов, уберегал от всякого рода непристойностей. Здесь состоялась решающая проба силами, здесь наше мужское начало мерилось дюймовой линейкой дяди Кристена. Я, между прочим, подозревал, что Йо в тот раз сплутовал. Дело в том, что кожа у него была эластичней моей, поэтому он мог вытянуть свое скромное «великолепие» на значительную длину; потом он проводил свои измерения в полутьме, позади пустых ящиков для зерна, прежде чем возвестить, что его был все восемь запятая четыре сантиметра.
Я уважал Йо. Он жевал табак, если удавалось украсть у отца, он ел крапиву, он никогда не чистил зубы. Он был активным и на свой лад очень изобретательным. Это он придумал скрепить нашу дружбу кровью. Вычитал в одной книге, сделал соответствующие выводы и, не спрашивая моего согласия, нашел гнездо дрозда с птенцами, четырьмя птенцами, по два на каждого. Определил: мы должны умертвить их у Белого камня. Белый камень был высотой с человеческий рост, действительно чисто белого цвета, и, как сказал дядя Кристен, его в ледниковый период притащил с собой лед и оставил на лугу. С давних времен он служил ориентиром для мореплавателей и жителей гор. Теперь он был моим и Йо тотемом. С одной стороны камень был гладкий и ровный, именно здесь должно было совершиться жертвоприношение. Они весили почти ничего эти теплые пушинки. Бросали их с определенного расстояния: сначала он, потом я, потом он, потом снова я. Цель попадания — одно и то же место на камне, на нем позже чертили кровью первые буквы наших имен. Несчастные создания метались в воздухе, попадали на камень, подпрыгивали, словно невесомые, позади зарослей мха. Если жизнь еще теплилась в них, церемония повторялась. Потом две буквы Й и П торжественно были выведены на камне на вечные времена. Вероятно, они существуют и поныне, а мне и поныне совестно и больно при воспоминании о разрушенном гнезде дрозда… растерзанный комок из перьев и пуха, раскрытый желтый клюв и пленка, белая и почти прозрачная там, где черный, блестящий, боязливый глаз моргнул в последний раз… Давно, давно это было. Что есть зло, а что добро? Что правильно, а что неправильно? Я плохо разбирался в сложных понятиях мира взрослых людей.
