— Это хорошо. Клянусь богом, это очень хорошо! — воскликнул Дэнис. — Именно вот это самое «чуть» сплошь и рядом решает все. Чуть темнее — и сумерки превращаются в ночь, а чуть светлее — в день. Это самое «чуть» и отличает Моцарта от Сальери, Ионеску от Бернарда Шоу. Но и чтобы ошибиться, достаточно этого «чуть».
— Думаю, что Мервин — мальчик честный и добрый, — задумчиво произнес Седрик.
— И все же чувствуется какое-то «но» в твоих словах, — не унимался Дэнис.
— Вечно тебе кажутся всякие «но». — Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: «Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь — и ничего не могу с собой поделать. Нет — не могу…»
Они долго еще говорили о Джун, о ее делах, друзьях.
— Кстати, как она ладит с мадемуазель Дюраль? — осторожно спросил Дэнис.
— Ладит, — коротко ответил Седрик. Зазвонил едва слышно телефон.
Дэнис вышел из гостиной в холл, и сразу же послышался его голос:
— О! Помяни дьявола — и он тут как тут!.. Иди, Седрик, тебя спрашивает не кто иной, как мадемуазель Дюраль.
Седрик взял трубку:
— Слушаю…
— Седрик… — Интонация, с которой было произнесено его имя, заставила его вздрогнуть. — Немедленно приезжайте домой. Джун…
— Что, что с ней? — вырвалось у него громче, чем он бы хотел.
— Ей плохо. Температура семьдесят шесть.
— Немедленно вызовите врача. Я выезжаю.
— Что случилось? — заволновался Дэнис, когда встревоженный Седрик вернулся в гостиную.
— Что-то стряслось с Джун…
Через несколько минут Седрик и Дэнис уже мчались к городу в «роллс-ройсе»…
Седрик обожал Джун. Сама мысль о том, что ей может быть неуютно, неудобно, а тем более плохо и больно, доставляла ему почти физическое страдание. Сидя в машине, он вспомнил мать Джун, свою жену Беверли, которую нежно и преданно любил. Она обладала врожденным даром щедрой доброты и ласки к людям. А ведь Джун частенько так недоставало именно материнской ласки и доброты.
Когда они с Дэнисом поднялись на второй этаж и вошли в ее спальню, там уже собрался консилиум. Врачи стояли в дальнем углу комнаты и тихо переговаривались между собой. К Седрику подошла мадемуазель Дюраль.
— По просьбе доктора Трентона, — оказала она, — я пригласила двух его коллег из городского госпиталя.
— Ну и что, что с девочкой?
— Врачи подозревают мононуклеоз — вирусное заболевание крови.
Дэнис сделал было шаг к постели Джун, но мадемуазель Дюраль взяла его за локоть — спокойно и крепко.
— К ней сейчас нельзя, мистер О'Брайен. Джун бредит, никого не узнает. Врачи предписывают абсолютный покой.
Она взглянула на растерянных, подавленных Седрика и Дэниса, затем перевела взгляд на дверь. Мужчины молча вышли из комнаты…
Так было вчера. А сегодня он сидел в своем офисе. Директора автосборочного концерна, все трое в меру высокие, в меру полные, в меру пожилые и респектабельные, сидели в его кабинете уже второй час. Они шутили, смеялись, негодовали, просили, жаловались, ругались, торговались — делали бизнес. До сознания Седрика то и дело долетали обрывки фраз:
— Фирма обанкротилась…
— Смерч инфляции…
— …Профсоюзы… Забастовка… Убытки…
— …Кредит… Миллионы… Проценты…
— …Взаимовыручка… Держатели акций… Благодарность.
Седрик слушал, через силу улыбался, поддакивал и кивал головой. И думал о своем. О Джун…
Он извинился перед директорами и отказался от намеченного ранее ленча с ними. Они не обиделись. Напротив, ушли, весьма довольные тем, что удалось сравнительно легко добиться его твердой поддержки. Еще бы! Ведь речь шла о почти беспроцентном кредите на огромную — по масштабам их предприятия — сумму. Даже хорошо, что Томпсон не принял их приглашения на ленч: они были свободны и могли тотчас же с победной реляцией прибыть в свою штаб-квартиру. Правда, они не получили письменного подтверждения позиции Томпсона. Но в деловых кругах Веллингтона было отлично известно: слово Седрика Томпсона стоит всех документов.
