Семья Гершвинов столько лет жила в Ист-Сайде потому, что здесь обычно находились многочисленные заведения, в которых работал отец. Отец же имел обыкновение жить поближе к месту работы. Но в большинстве своем квартиры, в которых жила семья, были большими, просторными, светлыми, а иногда и довольно дорогими.
Так как миссис Гершвин часто приходилось помогать мужу в его делах, семья, как правило, держала прислугу. Сестра Гершвина Фрэнсис не может припомнить случая, когда бы семья обходилась без помощи прислуги. Если дела отца шли сравнительно неплохо, мать вкладывала свои сбережения в бриллианты. (Паника 1893 и 1907 годов поселила в душах многих нью-йоркцев недоверие к банкам.) Когда наступали тяжелые времена, Айру посылали в ломбард заложить один из бриллиантов матери, и только один или два раза его пришлось сразу же продать. Но даже в трудные годы семья никогда не знала настоящей нужды. Мать очень разумно распоряжалась семейным бюджетом, и даже тогда, когда богатства иссякали, оставалось еще достаточно для того, чтобы не только купить самое необходимое, но даже позволить себе кое-какую роскошь. Фрэнсис вспоминает, что в один из таких тяжелых периодов ее отправили летом в лагерь на целых две недели. В карманах у детей всегда звенела мелочь, которую они могли истратить на кино или на поездку на Кони-Айленд. Они отлично помнят времена, когда родители часто ездили на скачки. Пять или шесть раз они брали с собой Айру — ему было тогда лет двенадцать-тринадцать.
Родители Гершвина были выходцами из России, из Петербурга. Его мать, Роза Брускин, выросла в зажиточной семье торговца мехами. Отец Гершвина, Морис Гершович, также был отпрыском уважаемой фамилии. Его отец, оружейник, изобрел новую модель ружья. Продав свое изобретение армии, он получил для себя и всей семьи Гершович особые привилегии. Отныне они могли работать по своему выбору и в том месте, в котором сами хотели, независимо от их еврейской национальности. Но поскольку служба в армии была обязательной, а военная карьера совсем не привлекала Мориса, он решил последовать примеру своих родственников и друзей, многие из которых уехали в Америку.
Одним из американских родственников был его дядя (брат его матери), портной по фамилии Гринштейн. Существует целая история, которую так любят рассказывать Гершвины, о том, как Морис пытался добраться до своего дяди. Все это очень похоже на выдумку, но на самом деле все именно так и было. Морис тщательно записал адрес дяди и спрятал бумажку за ленту на шляпе. Когда пароход стал заходить в Нью-йоркскую гавань, всем пассажирам третьего и четвертого классов (Морис был одним из них) разрешили подняться на палубу, откуда было лучше видно Статую Свободы. Морис перегнулся через перила, его шляпа упала в воду, а с ней — и адрес дяди. Найти портного по фамилии Гринштейн в таком городе, как Нью-Йорк, — могло ли это озадачить такого парня, как Морис Гершович, или Мориса Гершвина[3], как записал его фамилию офицер иммиграционной службы. Сначала Морис прочесал весь восточный район Нью-Йорка, наводя справки то на идиш, то на русском. Когда эти поиски потерпели неудачу, он обрушился на другую часть Нью-Йорка — Бруклин, где жили евреи-эмигранты. И что бы вы думали? Здесь-то он и нашел дядю Гринштейна.
Что же касается матери — Розы Брускин, — она была еще подростком и поражала всех своей необыкновенной красотой, когда Морис увидел ее и влюбился еще в России. Около 1891 года Брускины эмигрировали в Америку и так же, как и многие другие эмигранты, осели в Ист-Сайде Нью-Йорка. Морис последовал за ними не только потому, что хотел уйти от военной службы в России, но и потому, что хотел заглянуть еще раз в глаза Розы и увидеть ее нежное лицо, которое не мог забыть.
Оказавшись в Америке, Морис Гершвин (так теперь звучала его фамилия) нашел работу модельера женской обуви, за которую неплохо платили. Он не терял времени даром, добивался любви Розы и вскоре покорил ее сердце. 21 июля 1895 года они сыграли свадьбу в винном погребке на Хьюстон-стрит в Ист-Сайде. Ей было девятнадцать, ему двадцать один. Семейное предание гласит, что свадебные гулянья продолжались три дня. А сам Морис долгое время упорно рассказывал всем, что среди тех, кто заходил тогда в погребок выпить за здоровье молодых, был молодой Теодор Рузвельт, верховный комиссар полицейского управления Нью-Йорка.
