Может быть, тебе кажется недостойным, чтобы в другом пространстве был такой же мир. Но для этого нет достаточных оснований. Ведь все пространство абсолютно не отличается от этого, разве лишь то пространство ты будешь считать пустым, это же — заполненным равным ему миром. Почему же то пространство недостойно того, чего может быть достойно это пространство?
Ты скажешь, что воля свободного и наилучшего деятеля придает достоинство или лишает его. Но, мой милый, что ты знаешь об этой воле? Или тебя обучил этому какой-нибудь бесноватый, обладающий нечистой силой вместо души?
Но мы иным образом, нежели негодяи и глупцы, определяем волю бога. Мы считаем нужным прилагать к нему наилучшие, славнейшие и наиболее отвечающие его высокой природе понятия. Кощунство — искать его в крови клопа, в трупе, в пене припадочного, под топчущими ногами палачей и в мрачных мистериях презренных колдунов. Мы же ищем его в неодолимом и нерушимом законе природы, в благочестии души, хорошо усвоившей этот закон, в сиянии солнца, в красоте вещей, происходящих из лона нашей матери-природы, в ее истинном образе, выраженном физически в бесчисленных живых существах, которые сияют на безграничном своде единого неба, живут, чувствуют и мыслят, и восхваляют величайшее единство.
II. Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени
Если бы различение света и тьмы, августейший государь, было свойственно нам от природы, как большинство иных вещей, то эта древняя борьба мнений среди людей не распространилась бы до такой степени, когда все поколения так враждуют друг с другом, что любое из них, по мнению всех прочих, не менее безумствует, чем каждое из них убеждено в своей способности превосходить мудростью всех остальных. Наиболее помраченные из них, как будто просвещенные истинным светом, подняв взоры и воздев руки к небесам, возносят из глубины сердца благодарение всевышнему за свет, пристанище и обитель истины, для них одних открытые, им одним доступные, им одним дарованные (за пределами каковых все прочие блуждают, скитаются и мятутся); они благодарят милостивого отца, подателя вечной жизни, за то, что к ним одним он обратился, от всех же прочих, обреченных на вечную погибель, отвратился как грозный, неумолимый и жестокий мститель и судия.
И вот среди многочисленных и столь разнообразно думающих сект, которых гораздо больше, чем есть и было в мире поколений, так что нет и не было ни одной без особого культа и вероучения, нет ни одной, которая бы, презирая всех прочих, не претендовала на первенство и не считала великим нечестием и позором иметь какое-либо общение с остальными.
Из источника такого рода благочестия и вытекает, что (вопреки всякому разуму, установлению и природе, праву народов, а следовательно, и учрежденному всевышним богом порядку вещей) расторгнуты естественные узы и по внушению человеконенавистнических духов и при участии адских эринний (которые, разжигая пламя между народами и внося меч раздора в среду тех, кто прочнее всего соединен, выдают себя с помощью подлога и обмана за вестников мира, спустившихся с неба) дело дошло до того, что человек находится в большей розни и вражде с человеком, чем с иными живыми существами, и никто не соблюдает столь давно и широко распространенного закона любви, который изречен не злым духом одного какого-либо народа, но, всеконечно, богом, отцом всего сущего, чтобы, созвучный природе, учил он всеобщему человеколюбию, согласно которому мы возлюбим даже и врагов, да не уподобимся зверям и варварам, но вознесемся к образу того, кто возвысил свое солнце над добрыми и злыми и окропил влагой милостей праведных и грешных. Такова та религия, которую вопреки всем спорам и диспутам я соблюдаю как по велению души, так и по обычаю отечества и своего народа.
Что же касается свободных наук, то пусть удалится от меня привычка к вере и установлениям властей и предков и даже то общее мнение, которое (о чем я сам могу свидетельствовать) многожды и разнообразно сбивает нас с толку и вводит в заблуждение, чтобы никогда в философии я не высказывался необдуманно и безрассудно, но в равной мере подвергал сомнению и то, что считается бессмысленным и нелепым, и то, что принимают как твердо установленное и очевиднейшее, коль скоро оно становится предметом рассмотрения.
