Гораздо более значительна поэма "Ламия" ("Lamia", июнь - сентябрь 1819). Сюжет ее подсказан "Анатомией Меланхолии" прозаика XVII в. Роберта Бертона, где приводится отрывок из сочинения греческого писателя Филострата: Ламия - змея, с помощью Гермеса принявшая облик прекрасной женщины. Она обольстила коринфского юношу Ликия и увлекла его в роскошный дворец, где они были счастливы, пока философ Аполлоний не раскрыл обмана, и тогда Ламия исчезла, а Ликий, лишившись любви, тут же умер. Рационалист уничтожил поэзию и фантазию, олицетворенную в Ламии, а поэт - Ликий - не смог пережить ее гибель.
Отношение Китса к Ламии противоречиво: с одной стороны, она претерпела мучительную боль (scarlet pain), прежде чем приняла свое пленительное обличие, с другой стороны, она - оборотень, змея и не может не отталкивать; с одной стороны, она пробуждает в своем возлюбленном подлинно поэтическое чувство, с другой - она ведет его к забвению всего, кроме любви и бездумных радостей, и тем самым препятствует познанию истины, т. е. поэзии в настоящем смысле слова.
По-видимому, в "Ламии" Китс по-новому подходит к давно мучившему его вопросу о том, смеет ли поэт предаться воображению, презрев свой долг говорить о "борьбе и муках" людей, смеет ли он во имя этого долга и верности жизненной правде жертвовать поэзией. Печать болезненной двойственности лежит на "Ламии" и проступает сквозь поэтические описания любви и красоты. Горькой иронией окрашены пылкие признания Ликия, обращенные к змее, его мольбы остаться с ним и приказать богиням-сестрам править звездным небом, сияя серебром вместо нее. Он пьет до дна чашу ее красоты и не подозревает, что чары ее бесовские, что она, несмотря на свой девичий вид, глубоко, до "красной сердцевины души", сведуща в науке любви, в искусстве отделять боль от блаженства, которые во всякой страсти тесно переплетены. С новой для Китса психологической тонкостью подчеркнуто бессилие знаний и колдовства Ламии перед лицом любви, заставившей ее рассудку вопреки покориться желанию Ликия призвать толпу, а с ней Аполлония, в свидетели - и разрушители - ее счастья. {См.: Little Judy. Keats as a Narrative Poet. Univ. of Nebraska Press, 1975, p. 8789; Parsons С. О. Primitive Sense in "Lamia". Folklore, London, 1977, vol. 88, p. 203210; Brisman L. Romantic Origins. London, 1978, p. 60-66.}
* * *
Проявившаяся в "Ламии" неудовлетворенность миром воображения, сознание его иллюзорности побуждают Китса обратиться к миру людей. Он знает, что истинный поэт должен найти красоту в самой жизни, в ее крайностях уродливого и прекрасного, но для этого надо было приблизиться к ее реальной, общественной оболочке, к ее конкретным проявлениям. Во второй половине 1819 г. Китс стремился к этому, пробуя разные жанры, возвращаясь к эпосу "Гипериона", к сатире (в стихотворении "Компания влюбленных" - "A Company of Lovers", сентябрь 1819, и в неоконченной поэме "Колпак с бубенцами" - "The Cap and Bells", ноябрь - декабрь 1819) {См.: Simpson D. Irony and Authority in Romantic Poetry. London, 1979.}, к драматургии (фрагмент "Король Стефан" - "King Stephen", ноябрь 1819). Однако до конца реальность остается для него "потоком грязи, который уносит душу в ничто", как писал он в своем программном стихотворении "Сон и поэзия" еще в декабре 1816 г.
Единственными признанными успехами этих тяжелых месяцев были посвященный невесте сонет "Звезда" ("Bright Star", октябрь - ноябрь 1819) {Датировка "Звезды" вызвала много споров. Ряд авторитетных критиков (например, К. Л. Финни) относили его к весне 1819 г., но в 1970-х гг. большинство критиков высказалось в пользу осени. Анализ "Звезды" см.: Дьяконова Н. Я. Китс и его современен. М., 1973, с. 141-144.}, поразительный по смелости образов и поэтических ассоциаций, по силе чувства, слитого с глубокими раздумьями, и ода "К осени" ("То Autumn", сентябрь 1819). Запечатлевая как будто лишь непосредственные наблюдения, она проникнута зрелой мыслью и теплотой искренности. Особенная, щемящая прелесть стихотворения заключена в том, что, хотя в нем воспроизведены лишь самые обыденные явления сельской жизни, из тех, что сотни раз замечали все, они в то же время изображены в неожиданном освещении, с неожиданной точки зрения, по законам поэтического воображения и предстают перед читателями как бы впервые. Обычное восприятие осени как поры уныния и угасания не опровергается, но ощущается лишь смутно, отступая перед изобилием прощального пира природы. Все стихотворение, как и другие великие оды, строится на тонком, едва уловимом сопоставлении. Читатель узнает давно знакомое и родное - и ошеломлен новизной; его захватывают расточительное богатство описания и вместе с тем абсолютная простота составляющих оду элементов, строгая ее объективность и напряженность определяющего ее лирического настроения. Приметы осени зримы, слышны, осязаемы, чувственно реальны - и в то же время одухотворены диалектическим сопряжением завершающегося расцвета и начинающегося увядания. Одухотворяет Китсову осень и воплощение ее в образе тоже противоречивом: она и терпеливая, заботливая хозяйка, не гнушающаяся никаким трудом, но она и беспечная деревенская девушка, засыпающая у несжатой полосы.
