Мгави, действительно в эти минуты похожий на бешеного быка, фыркнул, топнул, тряхнул головой…
— Что за бардак?.. — высунулся на шум Кондрат Фокич, заспанный, в мундире капитана. Ему показалось, что посреди дежурной части стоял Минотавр. Вот он повернулся, глянул налитыми кровью глазами… что-то мелькнуло — и Кондрата Фокича накрыла кромешная темнота.
— У, шакалы, — с отвращением сплюнул Мгави. — Гамадрилы, павианы… — Пройдясь — на войне, как на войне! — по карманам побеждённых, он направился к «тигрятнику» и, повинуясь чувству солидарности, рванул задвижку. — Выходи, камрад, ты свободен.
— Не, не, не, не, — вжался в угол клетки россиянин. — Не надо! Я лучше здесь!..
— Пёс, белая вонючка, — непонятно выразился освободитель и скрылся за дверью.
Варенцова. Билет в детство
Ей снилось детство. Далёкое и не очень-то счастливое. Наверное, это запах трав из подушки проник в подсознание, перенеся Оксану сквозь пространство и время. Она явственно ощутила свежее дыхание рассветного ветерка, тяжесть оттянувшей руку корзинки… Услышала голос бабушки, ласковый, добрый, полный заботы:
— Ты постой-ка, Окся, постой… Давай малость передохнём. Хоть своя ноша и не тянет, а тише едешь, будешь дальше. Ишь как мы рыжичков-то с тобой… Хороший рыжик нынче, крепкий, настоящий горловой…[106]
Они стояли на опушке леса под могучей густой елью. Над травой волнами стлался готовый подняться туман, пробовали голоса птицы, рядом мягкими волнами уходило во мглу большое хлебное поле. Там по колено в тумане расхаживали аисты, степенные, голенастые. Ох, с каким бы удовольствием погоняла их Окся!.. Ан никак. Ну, во-первых, устала, а во-вторых, бабуля заругает. Будет ругать и приговаривать, мол, живую тварь обижать без причины — самое распоследнее дело. И грибочку поклонись с благодарностью и уважением, и птице Божией почёт окажи. «И по совести оно так-то, а коль совести нет, запомни — как аукнется, так потом и откликнется…»
— Ну что, девонька, пойдём? — пожевала губами бабуля.
Окся улыбнулась ей в ответ. И тут они одновременно увидели в поле женщину, медленно шедшую между полос. Женщина была боса, простоволоса и одета весьма странно — в одну лишь белую исподнюю рубаху, разорванную на груди. И вела она себя тоже чудно, непонятно, неуловимо зловеще. С силой пригибала к земле колоски, словно бы отлучая их от неба, от солнца…
— Ой, бабуля, а это кто? — невольно понизила голос Оксана. — Чего это она?..
— Это, Окся, плохая тётя, — зорко и пристально глядя на незнакомку, отозвалась бабуля. — Очень плохая. Ей что рожь погубить, что у коров молоко отнять — всё едино, лишь бы властью потешиться…
«Плохая тётя» прозвучало у неё как «конкурирующая фирма».
— И у нашей Зорьки отберёт? — не на шутку забеспокоилась Оксана. — Навсегда?
Ей до слёз стало жаль Зорьку, добрую, ласковую, величавую, со звёздочкой на лбу. А каким вкусным было парное Зорькино молоко!..
— Не отберёт, — заверила бабуля. Сплюнула, нахмурилась, начала пальцами плести что-то в воздухе. — Мы ей сейчас подложим свинью. Ты, деточка, здесь постой, нечего тебе пока на это смотреть… — Тут бабуля улыбнулась так, как никогда при Оксане раньше не улыбалась, — страшно и жёстко. Оставив оторопевшую внучку, она пошла за ель странной раскачивающейся походкой, словно уже приступая к какому-то непонятному танцу. Скоро оттуда послышался треск сучьев, сопровождаемый размеренным топотом, слишком тяжеловесным для сухонькой бабки, и негромкое, но жуткое уханье. Словно где-то проснулся не ко времени разбуженный филин…
По счастью, продолжалось это недолго. Старуха вышла из-за ели, и Оксана с облегчением увидела свою прежнюю бабулю. В руке она держала сухую ветку.
— Ну всё, девонька, сделано дело, пошли-ка, милая, домой. Иди, иди, не оглядывайся…
Как это — не оглядывайся? Оксана тут же обернулась через плечо. И увидела, как из подлеска выскочил громадный дикий секач и, свирепо урча, кинулся к женщине. Удар подбросил её, только мелькнули босые ноги и влажно-белый подол, а когда барахтающееся тело ударилось оземь, кабан, не марая клыков, пустил в ход копыта. Длинная рубашка стала быстро покрываться пятнами грязи и крови…
