А троица азиатов тем временем шагала Городом Мёртвых. Старший, козлобородый, хорошо знал путь. Скоро заросшая аллейка вывела их к старинной мечети, взятой в плен разросшимися кустами. У подножия мечети стоял мавзолей — массивный, высеченный из некогда белого, потемневшего от времени камня.
Это было настоящее произведение искусства. Прекрасные пропорции, филигранная резьба, тончайшая пена мраморных кружев… Усыпальница казалась призрачным видением, порождённым красноречием Шахерезады… Очарование сказки разрушала мерзкая вонь из заболоченного пруда, сплошь поросшего лотосами. В его мутных водах отражалось пламя костра, а на берегу сидели шестеро в белых чалмах.
Они не курили, не ели фуль,[32] не пили чай с эйшем,[33] не вели разговоров о всяких пустяках. Шестеро молча смотрели в сторону мечети, вслушиваясь в темноту, ловя каждый звук… Как и полагается бдительным часовым, ждущим врага.
Только козлобородый со спутниками и не думали маскироваться. Нагло распахнув плащи и держа руки в карманах, вышли они из мрака аллейки…
— Хэвва! — вскочил один из караульщиков, в руке мгновенно блеснул клинок. — Хэвва-а-а!
Это было, без сомнения, настоящее оружейное чудо, такие мечи в старину называли «ганифитишами»: чёрный с отливом дамаск, сетчатый белый узор, смертоносная заточка…[34]
Козлобородый не остановился, даже не замедлил шагов. Сунув руку под плащ, он выхватил свой собственный меч, подобно поясу обвивавший тело, и взмахнул им — молча и деловито. Это был «удар монашеского плаща» — сверху наискось, справа налево и от ключицы до печени. Раздался звук, будто вскрыли жестянку, чмокнула плоть, и караульщик упал на землю, рассечённый точно по канону — практически надвое. Рядом упал разрубленный ганифитиш. Хвалёный крупноячеистый дамасский булат оказался бессилен перед мечом азиата. Ни шума, ни звона, ни высеченных искр, вообще ничего.
— Хэвва! Хэвва! Хэвва! — вскочили часовые, устремились вперёд, завертели над чалмами сверкающие клинки. — Хэвва!
Но для мечей азиатов не существовало преград. Они с поражающей лёгкостью проходили и металл, и человеческую плоть. Минута, другая — и всё было кончено, цветы в водоёме окрасились кровью.
— Тай! Тай! — Козлобородый оглядел поле боя, о чалму убитого вытер меч и очень осторожно приблизился к мавзолею.
Он шёл походкой победителя, знающего, что на самом деле бой только начался.
Вход закрывала древняя, украшенная чеканкой дверь. Усыпальница, казалось, общалась с вечностью: изнутри не доносилось ни звука.
Хорошенько прислушавшись, козлобородый сделал знак, и один из «сыновей» шагнул к двери. Его клинок молнией рассёк плотный воздух… Засов, массивные петли, калёный язычок замка — всё распалось, точно ломтики сыра. Сейчас же в руке второго «сына» загорелся фонарь, и его нога стремительно впечаталась в дверь.
Внутри мавзолей был величествен и великолепен. Гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение, синие, жёлтые, ярко-красные каменные цветы, распустившиеся на стенах… Впечатление торжественности и призрачности бытия не нарушала даже деревянная лежанка вроде пляжного топчана, убого притулившаяся в углу.
В целом усыпальница навевала мысль о прихожей, за которой открывается дорога если не в лучший мир, то уж явно — в иной…
А ещё внутри этой прихожей имелись привратники. Сгорбленный, седой как лунь старик и парнишка в очках, явно не боец. Один держал наперевес палку, другой — медный ножичек для разрезания бумаги… Жалкая и смешная картина, но козлобородый и «сыновья» прошли слишком долгий путь, чтобы хоть с чем-то считаться. Миг — и парень беспомощно распростёрся на полу. Жалобно звякнул нож, отлетела в угол палка.
— Слово! — на давно забытом языке проговорил козлобородый, и страшное остриё меча поплыло к старику. — Отдай мне Слово, и твой любимый ученик умрёт быстро. Не отдашь — и его предсмертные крики не дадут тебе покоя даже после смерти…
Он сделал едва заметный знак, и один из его спутников начал состругивать парню ухо.
Кто сказал, будто очень острое лезвие режет без боли?.. Раздался крик на пределе рвущихся связок.
