Дживс, когда я ему в общих чертах обрисовал ситуацию, следующие несколько дней утром рано тактично исчезал с глаз молодого хозяина, загрузив во взятое напрокат авто рыболовные снасти, предоставленную отелем корзину для пикника и, не сомневаюсь, пару духоподъемных томиков Канта. Получив, таким образом, полную свободу действий, я тем не менее старался не слишком удаляться от гостиницы. В город меня не тянуло – все равно там никого не встретишь. Французы, кажется, очень мало интересуются пляжами, морскими купаниями и лаун-теннисом – да и вообще ничем, кроме приготовления изысканных блюд, начиная с крепкого кофе и свежих круассанов часам к девяти утра и далее практически без перерывов до глубокой ночи.
Под вечер Дживс возвращался с рыбалки, и мы с Джорджианой отправлялись кататься в автомобиле. На второй вечер она упросила меня пустить ее за руль.
– Берти, это же совсем нетрудно! Ну пожалуйста, я уже раньше сто раз водила!
Сказать, что она управляла машиной на французский манер, значило бы бросить тень на великую Францию. Пешеходы разбегались от нее, как лемминги, прыгающие с обрыва; автомобили съезжали в канавы; водители грузовиков дудели в свои клаксоны. Правда, заметим, с некоторой долей уважения, словно признавая в Джорджиане своего человека. Вместо пятнадцати минут дорога заняла вдвое меньше, и мы влетели на стоянку возле ресторана, всего лишь слегка поцарапав дверцу.
При своей удивительной стройности Джорджиана живо интересовалась вопросами питания.
– Берти, возьмем еще порцию лангустинов на двоих? – предлагала она в дополнение к основному заказу.
Дни мелькали один за другим. На обратном пути нежный ветерок веял над открытым автомобилем, руль теперь надежно держала вустерская рука, и чудесный смех Джорджианы звенел, заглушая рокот первоклассного мотора.
Вечером накануне своего отъезда она открыла мне, что за дилемма ее мучила. Мидоус-pére[1], известный лондонский врач, родился в долине Ившем, и там же в его поместье прошло безоблачное детство Джорджианы – главным образом, верхом на пони или на лошади. Немецкая подлодка, потопившая «Лузитанию», оставила Джорджиану в четырнадцать лет сиротой. Весьма солидное наследство находилось под контролем опекуна, пока Джорджиане не исполнится тридцать, а до этого даже и сейчас было еще далеко. Опекун, он же родной дядя, взял осиротевшую племянницу к себе, за что она была ему бесконечно благодарна. И вот этот самый дядя оказался стеснен в средствах, да настолько, что ему вот-вот придется продать родовое гнездо с прилегающими – и весьма значительными – угодьями. Единственная дочь влюбилась в молодого человека приятной внешности, но без гроша за душой. Одна надежда на спасение – выдать Джорджиану за человека состоятельного. И такой человек нашелся.
Деликатность чувств не позволила Джорджиане назвать имена и фамилии участников драмы.
– Беда в том, Берти, что я его не люблю, – сказала она, собирая ложечкой остатки клубничного пирожного.
При этом она проникновенно смотрела мне в глаза, отчего я растерял всякую связность мыслей.
– Не то слово, – сказал я.
– Но я стольким обязана дяде! Было бы черной неблагодарностью… да просто свинством не помочь, ведь дом для него – все. А много ли женатых пар в самом деле обручились по любви? Поначалу сильной страсти может и не быть.
Наступило грустное молчание. В ее бездонных глазах блестели непролитые слезы.
Кашлянув, я постарался взять себя в руки.
– Может, ты смогла бы его полюбить потом?
– Наверное, – ответила она, хотя при этом вздохнула глубоко-глубоко, от самых каблучков своих вечерних туфелек.
Я, в свою очередь, вдохнул поглубже.
– Я тоже рано потерял родителей. К счастью, доступ к сундукам открылся мне в двадцать один, пока я еще был в Оксфорде.
– Ты учился в Оксфорде?
Я заметил в ее голосе нотку удивления, но цепляться не стал, а просто ответил:
– Само собой!
Снова наступило – как это называется? – тягостное молчание. Вдруг Джорджиана вскочила:
– Пойдем, Берти! Что толку сидеть и грустить? Идем в то кафе с цыганским трио!
Она потянула меня за руку, и я потрусил за ней к машине, задержавшись только, чтобы бросить на стол купюру.
