Воспоминания об отце у Даура были весьма скудными. Акубардиа-старший исчез из их жизни в далеком теперь девяносто втором. Пропал без вести во время Великой Отечественной Войны, как называли сами абхазы сепаратистский мятеж. Ушел в горы и не вернулся. В те годы так случалось со многими.
— Ты помнишь его, Даур? — голос матери прервал мысли молодого человека.
Он снова склонился к ней. Тоскливо скрипнули пружины кровати.
— Помню. Я еще маленький был. Шакалы в горах кричали, я плакал… А папа мне говорил: «Неужели, сынок, ты какого-то шакала боишься?»
— Да, — Даур чувствовал, что каждое новое слово дается матери все с большим и большим трудом. — Если бы ты попытался выяснить его судьбу… Кто-то говорил, что его видели в Москве. Но не верю я. Ошиблись люди. Он бы наверняка попытался нас отыскать…
Эта часть истории тоже была прекрасно известна Дауру. В деревне об этом ходили разговоры, и молодой человек не мог их не слышать. Тот же Малхаз Гугуава не раз поминал Акубардиа добрым словом. От него же Даур слышал, что брак с его матерью был в жизни отца вторым по счету. Первый раз он был женат на русской женщине, которая впоследствии оставила этот бренный мир, и у них был сын. Если слухи о том, что отца видели в Москве, и имеют под собой хоть какое-то реальное обоснование, то это может быть связано только с первым браком и прямым потомком от него. Но мать была права. Отец обязательно нашел бы возможность связаться с ней и с Дауром. Иначе он поступить не мог…
— Жаль, что он тебя не видит, — мать протянула руку и коснулась пальцами лица Даура. — Он бы гордился тобой, сынок. Таким красавцем стал. И он таким же был. А я… Я его точно уже никогда не увижу. Даже если он жив. Не судьба…
— Не говори так, — Даур перехватил ее сухощавую руку и прижал к собственной груди. Пальцы у матери были совсем холодными. — Тетя Натэла обещала помочь мне с деньгами. На время. Я отработаю. А пока мы сможем купить все необходимые лекарства. Как сказал доктор…
Мать вновь покачала головой и тихонько всхлипнула.
— Уже поздно, сынок.
— Нет…
Но мать словно не слышала его робких возражений.
— Возьми этот снимок себе, Даур. Если когда-нибудь…
Взгляд Даура невольно сфокусировался на маленьком золотом крестике на груди женщины, который вспыхивал блеклыми искрами при каждом вдохе и выдохе. Молодой человек и сам чувствовал, что часы его матери на исходе. И он уже ничем не сможет ей помочь. Ничем…
Крестик качнулся еще раз.
* * *
Крест поблескивал искрами в лучах солнечного света, но теперь он уже не качался. Он не мог качаться. Массивный деревянный крест, врытый в землю на свежей могиле, был мало похож на тот, который Даур привык видеть на груди матери. Почему-то эта мысль неотступно присутствовала в его сознании, пока он стоял на коленях с низко склоненной головой и смотрел на могилу.
Даур не замечал никого и ничего вокруг. Люди по очереди подходили к нему и выражали соболезнования, но Даур их не слышал. Все происходило словно в тумане. Он не мог поверить в то, что мамы больше нет. Она покинула его навсегда так же, как это сделал отец, когда Даур был еще совсем маленьким. Только в этот раз он чувствовал, что в случившемся есть и его собственная доля вины. Возможно, если бы он уделял матери больше времени и внимания, пока она болела, такого бы не случилось. Или обратился к тете Натэле чуть раньше… Но теперь уже все эти размышления не имели никакого значения. Мать умерла… А деньги тети Натэлы пошли на похороны.
— Даур!..
Он с трудом повернул голову. Рядом с ним понуро стоял Ишьяс, с которым Даур вместе вырос и сохранил теплые дружеские отношения по сей день. Видеть Ишьяса без картуза было непривычно. Тот никогда и ни при каких условиях не расставался с головным убором. А сейчас рассеянно комкал его в руках, глядя на свежий холмик с массивным деревянным крестом. Жесткие непокорные волосы Ишьяса торчали в разные стороны.
— Мне очень жаль, Даур, — еще одно скупое механическое соболезнование.
Даур машинально кивнул головой. Но Ишьяс не отходил, продолжая бессмысленно топтаться на месте. Он явно собирался заговорить еще о чем-то, но не решался. То ли тема была в высшей степени щекотливой, то ли Ишьяс считал, что момент не подходящий.
