Отпрянув, я бросился в дом. То ли Федор Евсеич с Мишкой проснулись от лязга крюка, то ли мой ужас передался им, но они уже сидели на раскладушках. Я включил свет и, заикаясь, рассказал про желтого человека.
Мишка схватил мелкашку, зарядил ее и ринулся в сарай. Федор Евсеич бежал с фонарем. А я последним, с кайлом в дрожащей руке.
Но в сарае никого не было.
— Небось, привиделось, — предположил Федор Евсеич.
— Вот здесь он стоял, — занервничал я. Половину сарая занимали дрова, вторая половина представляла что-то вроде мастерской с верстаком. Меня взяло сомнение. А вдруг и верно померещилось? Слышал же я тигриный рык, хотя эти звери здесь не бывают. Если померещилось…
И тогда я увидел желтый топор, брошенный на свежую щепу.
Мы вернулись в дом. Топор, разумеется, взяли, как вещественное доказательство.
— Что же, этот желтый намеревался нас порешить? — спросил у меня Федор Евсеич.
— Откуда я знаю?
— Зачем? — недоумевал он. — Денег у нас мизер, шмутки казенные и все бэ-у. Не ломы же с лопатами его привлекли?
— А цейлонский чай, а копченая кабанятина, а моя гитара, а твой женьшень? — спросил Мишка.
— Вот, братцы, почему нам не спалось, — решил Федор Евсеич. — Витала над нами смертушка, да вот Серега ее спугнул.
Спать мы, конечно, не легли. Что за сон после покушения на убийство? Федор Евсеич постановил выпить весь цейлонский чай и доесть кабанятину от греха подальше. Мы ели и пили, а заряженная винтовка стояла рядом.
В восемь утра приехал завхоз, как всегда пахнувший кожей и спиртом. Он доставил пшено, при виде которого мы раздраженно желтели, как пшенная каша; сливочное масло, пахнувшее прошлогодним маргарином; и ведро соленых сморщенных помидоров, походивших на проколотые мячики. Видимо, наши лица тоже сморщились, как и помидоры. Тогда завхоз извлек из кабины ведро свежей картошки. Пришлось заварить ему остатки цейлонского чая.
Разглядев наши помятые лица и развал на столе, вдохнув прокуренный за ночь воздух, завхоз спросил:
— Керосинили?
— А вы керосин привозили? — парировал Мишка.
— Тут такое дело… — замялся Федор Евсеич. Дополняя и уточняя, мы рассказали про ночные предчувствия, про желтого человека и предъявили топор.
— Ребята, приняли вы ишака за рысака, — фыркнул завхоз. — Да это же хозяин сего дома.
— Как хозяин? — повел пристрастный разговор Федор Евсеич.
— На лето сдает экспедиции свой дом.
— А сам где живет?
— В баньке, за сараем.
Федор Евсеич добавил гостю чаю и разрезал последний пласт кабанятины.
— А чего он ночью с топором стоит?
— Работает.
— По ночам?
— Ага, только по ночам.
— Псих, что ли?
— Как хочешь понимай.
— Так он и порешить нас может?
— Вряд ли, ибо сыт этим делом.
Мы переглянулись. Завхоз выбирал мясо попостней, тоскливо поглядывал на пустые бутылки из-под минералки. Но того, что ему так требовалось к хорошей закуске, у нас не было. А если и было, то настоенное на женьшене, не каждому годное для здоровья.
— Вот что, товарищ заведующий хозяйством, — сурово заговорил Федор Евсеич. — Ты нам мозги не куролесь. Скажи толком про хозяина, поскольку мы его жильцы.
— Отбыл восемь лет наказания и вот уже год живет с чистой совестью.
— За что сидел?
— Супругу зарезал по пьянке.
Федор Евсеич умолк. Мишка глянул на меня многозначительно: вот, мол, по нашей будущей части, по юридической. Образ желтого человека явственно встал передо мной. Значит, это был убийца; впервые в своей жизни я видел убийцу, в трех метрах от себя, ночью, с топором.
— Да он теперь тише паука, — успокоил завхоз.
— Зачем же ночью ходит? — мрачно спросил Федор Евсеич.
— Днем односельчан стесняется. Дрова колет, за водой, на огороде, рыбачит даже ночью. Днем ему стыдно до невыносимости.
Стало так тихо, что мы слышали поскрипывание кабанятины на зубах гостя. Впрочем, это могла скрипеть его кожаная одежда.
— А где он убил жену? — вдруг догадливо спросил Мишка.
Сперва завхоз глянул на щетинистый кактус, потом на выгоревшие стены, затем на крашеный пол. Оглядевшись таким образом, он вздохнул и грустно признался:
— Здесь вот, в этой комнате.
— Едрить твою раскатись! — выругался Федор Евсеич и стал закатывать спальный мешок.
