Журналистов я не люблю. Не за настырность и не за присущую им легкость, не за жажду сенсаций — хлеб их — и даже не за то, что они стелются под ветрами политики. Не люблю, потому что для них тенденция, а то и просто мода, дороже истины; не ищут они истину-то, доказывая задуманное.
— Сергей Георгиевич, вас расхваливали во всех инстанциях…
— А не предупредили, что я журналистов недолюбливаю?
Он улыбнулся снисходительно, как улыбаются, когда рискованно шутит большой начальник — мол, шалость. Но огрызнулся тоже вопросом:
— Потому что мы критикуем следственные органы?
— Потому что критикуете глупо.
Его модные, слегка рыжеватые усики улыбнулись. Крупный лоб, как мне показалось, склонился ко мне под иным углом — короче, набычился. У этого журналиста вообще лоб как-то выступал, и я не мог понять: таково строение головы или такой характер?
— Беспокоитесь за честь мундира?
— Беспокоюсь за истину, — отрезал я.
— Пресса тоже за истину.
— Тогда она не знает, что это такое.
— Знает — правовое государство.
— Тогда она не знает, что такое правовое государство.
— Ну, Сергей Георгиевич, это уже амбиция, а не позиция.
Раньше, лет двадцать назад, я тут же бы с ним распрощался, как с человеком иных убеждений. Но время не только уносит годы, оно и приносит новые взгляды. Серьезное убеждение зреет невидимо, точно плод наливается соком. Правда, не исключены некие моменты, вроде катализаторов, ускоряющие созревание.
Первым таким катализатором была овчарка, в свое время жившая у меня: породистая, с родословной, уходящей в Германию. Отношения у нас не сложились в конечном счете по той причине, что я видел в ней друга. Коли друг, то будь мне подобен; коли подобен, то и равен; коли равен, то изволь понимать с полуслова. Но овчарка не понимала, да и я не всегда ее понимал.
Вторым кристаллизующим моментом стали прочитанные слова Гёте, которые отпечатались в сознании, как гравированные на том кристалле: «Требовать, чтобы люди с тобой гармонировали, — непростительная глупость». От того, что все мы похожи друг на друга, еще не значит, что все мы одинаковы — это уже я теперь говорю. Впрочем, друзья, близкие и единомышленники гармонировать должны, как музыканты в оркестре.
— Ну что, побеседовали? — спросил я.
— Сергей Георгиевич, может быть, у меня вырвалась резкость… Но вы обвиняете бездоказательно.
— О том, что газетчики не понимают сути правового государства? Извольте, докажу. На той неделе была статья Аркадия Изюмского…
— Один из лучших публицистов, — вставил он.
— … о разгоне митинга в Старом сквере… Вы согласны со статьей?
— Еще бы!
— Но исполком митинга не разрешил. Значит, милиция действовала законно. Как и подобает в правовом государстве. Не так ли?
— Она применила силу.
— Милиция для того и создана, чтобы применять силу. Она поступила так, как поступает полиция в любом цивилизованном государстве.
— Сергей Георгиевич, вы против того, что обсуждалось на митинге?
— За! Я вообще за полную свободу митингов, кроме каких-нибудь профашистских. Но лучшему публицисту Аркадию Изюмскому нужно было весь свой гнев направить против исполкома, а он по непониманию принципов правового государства обрушился на милицию.
Журналист наклонил голову, будто кивнул мне в знак признательности, да забыл выпрямиться. Еще бы: писать на правовые темы и отделаться обидным молчанием.
— Как вас звать? — спросил я миролюбиво.
— Герман… Герман Александрович.
— Герман Александрович, вы согласны, что правовое государство то, где законы чтятся свято и всеми? И следователем Ивановым, и гражданином Петровым…
— Да, конечно.
— Почему же вы критикуете следственные органы только за то, что они кого-то незаконно привлекли? А если незаконно не привлекли?
— Как это?
— Пойдите в любую прокуратуру или райотдел милиции, и вам покажут шкафы разных дел, по которым преступники избежали ответственности.
— Почему?
— Не нашли, не поймали, не сумели доказать их вину, не хватило квалификации разобраться… И я не знаю, кого больше — привлеченных или ускользнувших. Где же основополагающий принцип законности — неотвратимость наказания? А по-вашему так: незаконно привлекли — нарушение, а преступник гуляет на свободе, то и ничего.
