Конечно, можно заняться общественной работой. В прошлом году поручили мне доклад сделать в жилконторе для таких же, как я, пенсионеров. Неделю готовился, кaк школьник. Влез на дощатую трибуну и начал: «Наша страна до революции была сельскохозяйственной. После революции мы стали промышленной страной. Теперь наша задача развить сельское хозяйство…» Тут меня с трибуны и турнули.
Сижу на скамейке в своем постоянном скверике. Вокруг меня постреленок юлит, как внук около деда. Он очень молодой, а я очень старый. В сущности, моя жизнь как бы переливается в него, как вода из дырявого бака в новый. Я перехожу в него. Да ведь я еще не умер. Но и он еще не вырос.
Сегодня поехал в собес кое-что уточнить. Вдруг входит в троллейбус старушка моих лет и громко спрашивает: «В крематорий попаду?» Господи, какое тут началось всеобщее веселье: «Обязательно попадешь… Бабуся, не спеши… Все там будем».
В конце жизни вспоминаешь о боге. Я за него голосую обеими руками. Бог нужен, потому что нужна справедливость. Не буду касаться далеких лет войны, но вот кто мне втолкует, зачем бог, без воли коего и волос не упадет, обрушил землетрясением дома в Армении, и, к примеру, задавил целую кучу детишек? Если мне разумно объяснят, то стану верующим до последних дней своих.
Чем я питаюсь? Как мышь: корочкой сыра да крошечкой хлеба. Зато я могу объяснить молодым, что такое семья. Семья — это место, где пахнет супом.
Умирать неохота. Допустим, схоронят меня. Все, лежу в тишине и вечности. А тут по телевизору запустят многосерийный фильм на всю неделю про хитрый шпионаж и каторжную жизнь наших разведчиков, допустим, в каком-нибудь Париже… Нет, умирать неохота, хотя экранчик у меня не больше фортки.
Нынче бушует престижность. Но поток жизни образуется из многих слоев, и престижность есть самый верхний и самый мучительный слой. Вот многие в нем и барахтаются.
Новый год. Боже, боже, сердце сжимается. Купил бутылку пива, порезал колбаски останкинской, сделал винегрет… Вот: друзья с родственниками перемерли, а про другое мое горе умолчу. Ни открытки, ни телефонного звонка. Люди радуются, шумят, празднуют, а у меня сжимается сердце. И не только потому, что я одинок, как и эта бутылка пива. Жалко мне ушедший год. Ведь больше никогда с ним не встречусь. Да и что такое год? Не знаю, что это было, и не знаю, куда он ушел. Господи, с Новым годом!
Следующий день не задался. Один вызванный не пришел, второй уведомил по телефону о своей болезни, и я уже чувствовал, что не придет и третий. Когда-нибудь, скорее всего на пенсии — сколько заумных дел отложено на эту свободную жизнь? — я попробую вникнуть в интересный феномен, называемый мною цепной психологической реакцией, захватывающей многих незнакомых друг с другом людей.
У меня образовалось «окошко» до трех часов, до прихода Сокальской. Получив отдушину, я растерялся: и то бы надо сделать, и это… Человек предполагает, а бог располагает. Я хочу сказать, что следователь предполагает, а телефон располагает. Он зазвонил.
— Да? — спросил я нетерпеливо, уже голосом отметая возможность притязания на кусок моего свободного времени.
Трубка не отозвалась. Потом зашуршало так, словно в ней возился жесткий таракан. Я дунул. Таракан испугался и спросил тонким петушиным голосом:
— Это органы?
— Прокуратура.
— Это следователь в очках?
— Ну, в очках.
— Дарья Никифоровна я, была намедни у вас с треской…
— А-а, здравствуйте. Что случилось, Дарья Никифоровна?
Она шумно отдышалась. Видимо, только что вошла в квартиру.
— Я, милок, тебя упреждала.
— О чем?
— Что удушенники вертаются…
— Неужели вернулся?
— Ага, вернулся.
— Дарья Никифоровна, Анищин еще и не похоронен.
— Милок, удушенникам и всяким заложным покойникам это не помеха.
— И где же он — у вас?
— Окстись!
— Ну а где?
— Да у себя в квартире!
— Как вы узнали?
— Я под ним живу.
— И что Анищин… то есть что он делает?
— Ходит, паркетины скрипят.
— Дарья Никифоровна, он же ничего не весит, дух…
— То праведный дух, а этот тяжел, поскольку неприкаян.
Теперь я отдышался, хотя не ходил ни по горам, ни по лестницам.
— Дарья Никифоровна, квартира же опечатана.
