Людовик еле заметно шевельнул рукой:
— Незачем, — прошептал он. — Умирать пора…
…Дофин стоял у постели и с ужасом смотрел на отца.
Он пришел пожелать папеньке доброй ночи и теперь не мог оторвать взгляда от его лица, хотя ему хотелось плакать от страха. Король спал; его рот был открыт, из-под неплотно прикрытых век виднелись белки закатившихся глаз. Было непонятно, жив он еще или уже мертв.
— Хотите вы быть королем? — сладким голосом спросил его Дюбуа, почтительно выгнув спину.
— Нет! Нет! — почти закричал малыш.
— А если ваш папенька умрет?
— Я брошусь за ним в могилу! — мальчик расплакался и выбежал из комнаты.
Его место в «дорожке» у кровати занял Конде. Наклонился, всматриваясь в лицо короля, и сморщился от вони. Людовик вдруг вздрогнул, что-то забормотал, ворочая головой по подушке, потом открыл глаза и уставился на Конде.
— А, это вы! — опомнился он, наконец. — Мне привиделось во сне, что ваш сын, герцог Энгьенский, бьется с врагом. Бой жестокий, упорный, но наши победили…
Конде пролепетал что-то невпопад и откланялся. Выходя из комнаты, он столкнулся со священником.
— Плох, очень плох, — ответил он на немой вопрос, — заговаривается.
Битва при Рокруа, в которой герцог Энгьенский сокрушил испанцев, заслужив себе прозвание Великого Конде, произошла девятнадцатого мая. Но Людовика тогда уже пять дней не было в живых. Он умер четырнадцатого мая, в три часа пополудни, в день Вознесения Христа и ровно через тридцать три года после своего восшествия на престол. Его тело три дня было выставлено для обозрения всеми желающими, а затем, в свинцовом гробу, перевезено в Сен-Дени без всяких пышных церемоний. Людовик сам подсчитал, что на его похоронах можно сэкономить три миллиона ливров.
На следующий же день после смерти короля двор переехал в Лувр.
Мебель и все необходимое отправили вперед. Анна Австрийская с сыновьями, Гастон и Конде уселись в карету. Впереди маршировали французские и швейцарские гвардейцы, трусили верхом королевские мушкетеры де Тревиля и легкая кавалерия, печатали шаг оруженосцы королевы, привратная стража, французские солдаты и рота из ста швейцарцев. Позади выступали жандармы короля, фрейлины, шотландские гвардейцы и снова французы и швейцарцы, окружавшие пустую карету покойного короля, которую везли его любимые лошади. В хвосте кортежа брела толпа слуг, в которую уже замешались проститутки; тут же сновали карманники.
К королевскому поезду по пути присоединялись кареты вельмож, выезжавшие навстречу. Вся дорога заняла семь часов. Наконец, уже вечером новый король вступил в свою столицу под приветственные клики толпы. В предместье Сент-Оноре было черно от народа, в окнах торчали головы в несколько рядов. Губернатор Парижа и купеческий старшина произнесли торжественные речи. Так как время было позднее, этим и ограничились.
На другой день, в субботу, королева принимала соболезнования; воскресенье посвятили благочестию — служили заупокойные молебны. Все с нетерпением ждали понедельника, зная, что завещание короля будет опротестовано в пользу Анны Австрийской, и что Гастон и Конде уже дали свое согласие.
Бриенн, пришедший, как и прочие, со словами скорби и утешения, между делом сообщил Анне, что Мазарини нарочито собирает вещи и готовится к отъезду в Рим.
— Как вы думаете, согласится ли он остаться? — встревожилась королева.
— А вы предложите — и увидите, — тонко улыбнулся Бриенн.
В понедельник в Большом зале Парламента уже в восемь часов утра не было ни одного свободного места, в глазах рябило от пестроты богатых одежд. Здесь собрались герцоги и пэры, маршалы, высшие королевские чиновники и духовенство. На скамьях сидели магистраты в красных и черных мантиях, у самых главных из них на голове были четырехугольные колпаки.
В девять часов появилась королева: ее задержала служба в Сент-Шапель. За ней шел герцог де Шеврез и нес на руках короля, с ног до головы одетого в фиолетовое.
Председатель Парламента призвал всех к тишине и предоставил слово королю. Мальчика поставили на сиденье трона, помещавшегося в углу зала, и он старательно произнес затверженную фразу:
