Матис закурил американскую сигарету и уставился в окно: мимо проносились шикарные витрины магазинов на Больших бульварах, затем «Галери Лафайетт», «Монопри» и другие безликие гигантские универмаги, расплодившиеся на оживленных магистралях вблизи бульвара Осман. Проехав мимо Северного вокзала, водитель углубился в сеть более мелких улочек, примыкающих к площади Пигаль. Здесь характерными приметами городского пейзажа были кричащие, желтые и красные вывески индокитайских ресторанов, скромные витрины магазинов подержанной мебели и красные фонари над входами в hôtel de passe,[7] возле которых, на ближайшем углу, непременно стояла под зонтиком какая-нибудь пухленькая цыпочка с голыми ногами.
Миновав каналы и пронзив насквозь беспорядочное кружево узких переулков и проездов в окрестностях старого города, они на большой скорости проскочили Клиньянкур, Сен-Дени и, как всегда неожиданно, оказались на автостраде, идущей вровень с верхними этажами блочных многоквартирных домов. Именно здесь Париж словно отгораживался от тех, кому не было места в сверкающем Городе Света, кому были суждены лишь душные комнатушки в мрачных городах тьмы.
Водитель свернул с шоссе № 1 на второстепенную дорогу и, пару раз вильнув вправо-влево словно бы наугад, внезапно затормозил прямо у подножия железобетонной «Радуги».
— Стоп, — сказал Матис. — Посвети-ка вон туда.
Поворотные фары «ситроена», повинуясь рулю, выхватили из темноты нижние ступеньки лестницы и стоящего возле них одинокого полицейского в форме.
Матис внимательно оглядел странное здание. На бетонной стене через неравные («произвольные», как наверняка сказал бы автор этого сооружения) промежутки были укреплены какие-то непонятные деревянные композиции, напоминающие картины кубистов. По всей видимости, они были призваны придать безликому фасаду бетонной башни хотя бы подобие выразительности и индивидуальности. Скорее всего эти композиции должны были перекликаться с образом радуги, давшим название комплексу из двух зданий и дугообразного перехода над шоссе. Впрочем, дерево оказалось материалом куда менее прочным, чем бетон: большая часть декоративных элементов была либо утрачена, либо испорчена до неузнаваемости. Жалкие остатки, по-прежнему украшавшие фасад, придавали ему какой-то гротескный и даже зловещий вид: так выглядит морщинистая старуха, ярко и небрежно накрасившая губы.
Матис подошел к лестнице и показал полицейскому свое удостоверение:
— Где труп?
— В морге, месье.
— Уже опознан?
Полицейский достал из кармана блокнот:
— Юсуф Хашим. Тридцать семь лет. Метис, черноногий[8] — точно не знаю.
— На него что-нибудь есть?
— Нет, месье. Но это ни о чем не говорит. В этом районе у нас вообще мало на кого что-нибудь есть, хотя, ясное дело, большинство местных не дружат с законом, мягко говоря. Мы в эти кварталы редко суемся.
— Я так понимаю, они здесь сами себе полиция.
— Это же гетто.
— Как его убили?
— Одним выстрелом в упор.
— Пойду осмотрю место преступления.
— Пожалуйста, месье. — С этими словами полицейский поднял веревку, которой был перекрыт вход на лестницу.
Там стояла такая вонь, что Матису пришлось задержать дыхание, а потом, когда он поднимался по ступенькам, дышать ртом. Он прошел вдоль галереи, удивленно разглядывая крепления цепочек и засовов, которыми местные обитатели пытались хоть как-то усилить свои хлипкие двери. Из некоторых квартир доносились звуки включенного радио или телевизора либо громкие возбужденные разговоры. В дополнение к вони от человеческих испражнений в галерее ощущался легко узнаваемый запах кускуса и кебаба.
Каким же кошмаром должна быть жизнь этих метисов, полукровок или черноногих — французов, родившихся в Алжире. «Они же как животные, — подумал Матис, — только запертые не внутри, а снаружи — за пределами города-клетки». Впрочем, в его служебные обязанности не входило вникать в несовершенство мира. От него требовалось выяснить, не было ли убийство Хашима чем-то большим, нежели обычный выстрел в ходе криминальных разборок между местными обитателями, и какое отношение вся эта история могла иметь к работе Второго управления.
